Вячеслав Веселов - Угол опережения

…Фашистский летчик напал на беззащитный поезд в открытом поле. Ему ничто не угрожало, и он, как в училище, по всем правилам сделал несколько заходов. Это меньше всего походило на сражение. На бреющем полете летчик проносился над составом, поливая его свинцом, и начинал очередную атаку. Паровозная будка была пробита в нескольких местах, машинист ранен в спину, тяжело ранило помощника, истекал кровью кочегар — жена машиниста… И все же они вывели состав из-под огня.

Блинов забыл имя этого машиниста, но помнит, что гнал тогда свой поезд с каким-то ожесточением, словно спешил на помощь незнакомому ленинградцу.

Снова тяжеловес.

Подъем.

Одна рука на регуляторе, другая — на песочнице. Упрешься плечом в раму, будто сам толкаешь паровоз… Кто-то сказал про машину: чем больше ею пользуешься, тем меньше помнишь, что это машина. Вот и в Блинове, видать, проснулся дедовский инстинкт. Он помогал паровозу, как крестьянин лошади, и приговаривал на подъеме: «Не выдай, милая!»

Паровоз трясло, он дрожал от напряжения, выбрасывая в небо снопы искр и угольную гарь. Хотелось спрыгнуть, побежать рядом с машиной, помочь ей…

Глядя на входные огни станции, Блинов чувствовал, как спадает напряжение поездки и сразу приходит адская, нечеловеческая усталость. Теперь ее трудно было подавить, запрятать, забыть. Держась ватными руками за поручни, он спускался на землю и неверной походкой шел домой. Дверь открывала жена, обнимала. Он пытался улыбаться, но на лице появлялась лишь гримаса: натруженные плечи отвечали болью на любое, даже самое слабое прикосновение…

В годы войны Блинов еще раз убедился в правоте своих первых наставников: испытания закаляют, и человек может не только все вынести, но еще крепче становится на излом.

В 1943 году старшему паровозному машинисту станции Курган коммунисту Ивану Петровичу Блинову было присвоено звание Героя Социалистического Труда:

«За исключительные заслуги перед государством в деле обеспечения перевозок для фронта и народного хозяйства, — говорилось в Указе Президиума Верховного Совета СССР от 5 ноября 1943 года, — и выдающиеся достижения в восстановлении железнодорожного хозяйства в трудных условиях военного времени».

После войны Блинова направили на административную работу. Его знание транспорта, опыт и энергия требовались там, где шло восстановление дорожного хозяйства. Над опаленными войной просторами юга снова должны петь паровозные гудки. Так сказали ему в Москве. «Н-необходимый момент!» — вспомнил Блинов своего учителя, петроградского слесаря Наумкина.

Назначение на пост начальника локомотивного хозяйства Краснодарского отделения Северо-Кавказской железной дороги Блинов воспринял без энтузиазма. Во-первых, сомневался в своих административных способностях; во-вторых, не хотелось покидать родную дорогу. Да и усталость военных лет сказывалась.

Приказ подписали, и Блинов вдруг успокоился. В конце концов даже это внезапное переселение из-за регулятора паровоза в кабинет тоже было чем-то знакомым. То есть, не в том смысле знакомым, что ему и раньше доводилось ходить в начальниках, а просто опять наступило время, когда надо было осваивать новое дело и по-новому жить.

На первых порах Блинов чувствовал себя уверенней в депо, среди людей и машин, и скоро знал в лицо не только машинистов, но и паровозы. Как и подобает хозяину. Ему не приходилось ломать голову, почему паровозы задерживаются в подъемочном ремонте: видел.

По старой привычке он шел в мастерские, снимал китель и лез к ремонтникам в смотровую яму.

— Что же выходит? Опять подъемка?

— Перекос колесной пары.

— Нельзя так ездить.

— Знаем.

— Знаешь, так вовремя крепи буксовые клинья… Хорошо, хорошо, давай вместе посмотрим.

Он отправлялся в поездку и на практике учил машинистов беречь топливо, масло, воду, время.

Блинов мог работать с подъемом, если люди рядом с ним были воодушевлены теми же чувствами, что и он. Любви не научишь, по можно привить заботливое и бережное отношение к машине, которое чем-то сродни любви. Блинов бывал счастлив, когда видел, как растут машинисты.

Труднее было с экономическими выкладками, но со временем он и их перестал страшиться.

Со знаниями пришли уверенность в работе и ощущение свободы, которое всегда было связано у Блинова с машиной. Оставаясь один в кабинете, он все чаще думал о том, как однажды снова поднимется в будку своего паровоза, сядет на правое сидение, привычным движением выставив локоть и подставив ветру лицо. Он почти грезил… Он увидит зеленый огонь семафора и, отведя регулятор на всю дугу, бросит локомотив вперед. Он будет дышать встречным ветром, залетающим в кабину, вслушиваться в радостный гул работающей машины. К Блинову возвращалась обычная его невозмутимость и спокойствие. В такие минуты ему казалось, что он даже слышит сладковатый привкус топочных газов…

Привязывались они к машине чрезвычайно. Все. Даже те девчонки из курганского депо, кудрявые кочегары военных лет. Когда вышел приказ освободить их от работы на паровозах, девчонки бросились к начальству, доказывали что-то, просили, умоляли и на сей раз слез своих не прятали. Некоторые и после войны приходили к Блинову, упрашивали взять в поездную бригаду… Что же говорить о старых машинистах!

Мне вспоминается история, свидетелем которой я был на Севере.

Траулеру «Беломорец» шел пятый десяток — возраст для промыслового судна почтенный. Через полгода траулер должны были списать. «На иголки», как говорилось у рыбаков. Команда, точнее костяк ее, те, кто давно знали «Беломорец», продолжала плавать, хотя могла перейти на другие суда. Всех их объединяла преданность судну и тихая любовь, о которой они не говорили. Разве что иногда кто-нибудь ронял: «Наш-то в шторм хорошо кормой стоит. Ловить будет, пока трубой не зачерпнет».

Старший тралмейстер Сухоруков не пошел в отпуск — хотел доплавать до последнего. Когда настал день вести траулер на кладбище кораблей, тралмейстер попросился в руль.

…Шел по заливу приземистый, задымленный траулер с ржаво-красными, ободранными промысловой оснасткой бортами — работяга, отслуживший свой срок. Сухоруков точно во сне выполнял негромкие команды капитана и, как потом сам рассказывал, почти ничего не видел во время этого недолгого и печального рейса. «Веришь, как в чаду был. Посмотрю на капитана, а у того ни кровинки в лице. Вот и я держался…»

Когда траулер ткнулся носом в берег и замер навечно, Сухоруков с капитаном не сдюжили. Слезы бежали по перекошенному лицу тралмейстера, капитан закусил губы, как-то разом осунулся и постарел…