Михаил Гершензон - Избранное. Молодая Россия

Странные у людей понятия о так называемых обращениях в католическую веру! Восприимчивость пылкой юности – проповедь – католический священник: все это вздор! Оно вовсе не так было!.. Никакой католический священник не сказал мне ни слова и не имел на меня ни малейшего влияния! Мое обращение началось очень рано: от первых лучей разума, на родной почве, на Руси, в глуши, в русской армии. Зрелище неправосудия и ужасной бессовестности во всех отраслях русского быта – вот первая проповедь, которая сильно на меня подействовала! Тоска по загранице охватила мою душу с самого детства. На запад! на запад! кричал мне таинственный голос, и на запад я пошел, во что бы то ни стало! Католическая вера явилась гораздо позже: она была лишь un corollaire, необходимое заключение долгого логического процесса, или, лучше сказать, она была для меня последним убежищем после всеобщего крушения европейских надежд в 1948 году. Может быть, я сам еще не разгадал загадки моей жизни? Это тайна Провидения. Но те, которые знали меня в Берлине, увидят теперь, что я не изменил первым убеждениям моей юности. Я люблю припоминать последние слова великого папы Григория VII; умирая в изгнании, в Салерно, он сказал: я любил правосудие и ненавидел беззаконие, и потому умираю в ссылке ! {697}Вот эпиграф к моей жизни, и моя эпитафия после смерти!

Г. Погодин очень наивно запрещает мне въезд в Россию. Он совершенно прав: с его точки зрения, от меня ничего путного ожидать нельзя! Если, вследствие какого-нибудь великого переворота, врата отечества отверзнутся передо мною – я заблаговременно объявляю, что присоединюсь не к старой России, а к молодой, и теперь с пламенным участием простираю руку братства к молодому поколению, к любезному русскому юношеству, и хотел бы обнять их во имя будущего, во имя свободы совести и Земского собора!

Я неохотно выхожу из своего уединения, где я так счастливо живу, соединяя умственные занятия с делами христианской любви. Теперь я совершенно погружен в изучение восточных языков. Нет никакой охоты зачинать бесплодную полемику, но не откажусь сказать слово, когда нужно. Если предшествующие строки заслужат ваше одобрение, вы можете напечатать их в вашем журнале. Не забудьте, что я почти разучился русской грамоте: если найдутся ошибки против языка, поправьте пожалуйста. До сих пор я поддерживал знание родного языка чтением Колокола и других сочинений г. Герцена и, не взирая на различие наших мнений, я обожаю его несравненный талант.

Примите уверение в моем глубоком уважении и родном сочувствии.

Вам преданный

В. Печерин»

Два года спустя Печерин сам напомнил о себе своим соотечественникам. Он был теперь свободен – впервые после многих лет. Опять, как четверть века назад, он стоял одиноко в пустыне чуждого ему мира, старый, надломленный, с сознанием роковой ошибки и с единой надеждою на избавительницу-смерть впереди. И тут, как видно, вполне ожила его душа и, содрогаясь, подвела итог проигранной жизни. Измученное сердце жаждало участия, а кругом – все чужое, ни одной родной души. В последних числах августа И. С. Аксаков, издававший тогда «День», получил в Москве письмо из Дублина с приложением длинного стихотворения и визитной карточки: Rev-d Vladimir Petcherine. Печерин писал ему: «Милостивый государь! Благородный дух вашего журнала давно привлекает мое внимание, хотя, к сожалению, я не всегда имею случай читать его. Сверх того, там часто встречается дорогое для меня имя Ф.В. Ч(иж)ова. Неизбежная судьбина – ineluctabile fatum – отделяет меня от родины, но прилагаемое стихотворение покажет вам, что я не забыл ни русского языка, ни русских дум. Я сам не могу себе объяснить, для чего я посылаю вам эти стихи. Это какое-то темное чувство – или просто желание переслать на родину хоть один мимолетный умирающий звук. Примите уверение и пр.».

В этих стихах Печерин рассказывал историю своей жизни.

Non! sa chaleur n’est pas toute glace!

De souvenir je le sens tressaillir…

Demoutier [417]