Михаил Гершензон - Избранное. Молодая Россия

Эта мечта объективно неосуществима: поэт не властен водворить гармонию в мире. Но она осуществима субъективно. Дух человеческий – микрокосм: он потому только ощущает болезненно диссонансы бытия, что они звучат в нем самом. Но есть минуты беззаветного упоения, совершенной полноты души, когда в ней умолкают все диссонансы и водворяется на миг ненарушимая гармония. В этих минутах – счастие поэта, именно они – цель его «желания», ибо они дают душе глубоко-интимное ощущение осуществленной гармонии всего бытия. Каждый поэт мог бы сказать о себе словами Тютчева:

Вот почему поэты всегда связывают свое стремление к счастию со своей тоскою по мировой гармонии или по своей небесной родине: «Нам памятно небо родное», – говорит Баратынский; – «в желании счастья мы вечно к нему стремимся неясным желаньем» {225}. И вот почему любовь, точнее, половая любовь, играет в лирике первенствующую роль: не одна она, но она всего чаще и полнее дает человеку то упоение, которое ощущается им, как прообраз мировой гармонии. Эту неразрывную связь между любовью к женщине и мечтою о блаженстве гармонии вскрывает монолог Дон-Жуана у Ал. Толстого:

И с полной ясностью, не оставляющей места сомнения, выражает то же Лермонтов:

Жажда этой полноты чувства, коренящаяся в тоске по гармонии жизни, и составляет основной сюжет поэзии Огарева.

Он, несомненно, исходит из какого-то идеала гармонии, который неизменно служит ему мерилом правды и красоты. Он рисует его, как и все поэты, лишь общими и притом преимущественно отрицательными чертами. История человечества кажется ему тяжелым кошмаром, где —

И он, как Лермонтов, видит кругом оковы, вражду, суетность и пошлость:

И он скорбит о том, что «дух вечности обнять зараз не в нашей доле» {230}, что человек осужден жить в заблуждении и «тщетно рваться из тюрьмы взглянуть на Божий свет из тьмы». В своей трогательной «Молитве» он молит «святое Бытие».

Подобно Лермонтову, и он жалуется на то, что «чашу жизни пьем мы по глоткам» {232}, что жизнь и мысль разрушают блаженный сон. Наконец, и он носит в своей душе образ своей небесной родины:

И вот, из этой мечты о гармонии души и гармонии мира в нем, как и в каждом поэте, рождается жажда той полноты чувства, которая на мгновение осуществляет в микрокосме души гармонию бытия. Ни один из наших поэтов не выразил этой жажды так чисто и полно; все творчество Огарева – сплошной культ полного аккорда чувств, сплошной гимн стремления к нему.

Миг упоения, минута той полноты чувства, которая заставляет человека забыть «небо, вечность, землю, самого себя», вот единая ценность, высшее благо, какое знает Огарев в человеческой жизни. Блажен на его взгляд тот, кто раз был взволнован до слез – все равно, любовью, состраданием или видом красоты; блаженны Ромео и Джульета, которые «в утре дней в последнем замерли лобзаньи» {234}. И, напротив, проклясть бы мог свою судьбу —

Он сам, как мы видели, всю жизнь жаждал этой полноты. Ее давала ему, конечно, прежде всего любовь, и потому его сердце так часто просит любви, —

Он ищет в любви не чувственных утех, а самозабвения («любил любовь» {237}, оговаривается он однажды), он говорит: «жизнь в любви – блаженный сон, друзья мои» {238}. Но, как уже сказано, не одна любовь дает ему душевную полноту.

Такое сердце никогда не может быть удовлетворено. Это неутолимое желание указывает на присутствие в душе человека огромного излишка непоглощенной жизнью энергии, которая упорно ищет выхода и, не находя его, бурлит и мучительно перегорает внутри. У Огарева есть знаменательное стихотворение: «Много грусти» {239}; оно показывает, что и в самый момент полноты чувства в его душе еще оставался излишек энергии, результатом чего неизбежно являлась грусть:

Но тот же неизрасходованный избыток чувства естественно должен давать поэту внутреннее ощущение силы. Таково именно самосознание Огарева. Большая ошибка – изображать Огарева слабым и покорным, как это обыкновенно делают; напротив, спокойное мужество и внутренняя стойкость характеризуют его мировоззрение, в них источник его трогательной кротости. Под самыми тяжелыми ударами судьбы он не падает духом: «Моя судьба во мне» {240}, говорит он; и кто не помнит от школьных лет его «Путника», кончающегося этими чудесными словами:

Таков он сам. Он многократно говорит о том, что, наперекор судьбе и внутренней муке, в его душе жива могучая сила; в самые смутные часы разлада с людьми и с самим собою он ощущает в себе какую-то благодатную тишину: