Джон Рид - Вдоль фронта

Посоветовавшись, мы с Робинзоном составили дипломатическую ноту русским властям – по-английски, чтобы заставить их попотеть над переводом, – в которой уведомляли, что с этого дня мы отказываемся оплачивать счета гостиницы. Позвав казака, мы поручили ему отнести наше письмо в штаб.

Было около полудня. Медленно поднималось июньское солнце над широкой польской равниной, накаляя отлогую крышу.

Неописуемый запах поднимался от стоков нечистот в еврейском квартале и несся в наше окно. Мы сбрасывали с себя одну одежду за другой и высовывались из окна в поисках воздуха. По двору разнеслась весть о знаменитых пленниках в верхнем этаже «Английского Отеля», и еврейская семья, жившая в соседнем доме, пониже нашего, высыпала из дверей и стояла, глазея на нас: согбенные морщинистые старухи с гноящимися глазами, растрепанные женщины в париках, маленькие девочки, почтенные старые раввины с длинными седыми бородами, мужчины средних лет, тощего вида юноши и подростки, – все одинаково одетые в смешные ермолки и похожие на плащ пальто. За дворовой решеткой стояла безмолвная толпа горожан, тоже почти все евреи, молча устремив взгляды на наше окно. Они принимали нас за пойманных немецких шпионов. Русские считали всех евреев предателями – и действительно, кто не был бы «предателем», если бы он был евреем в России! С каким глубоким волнением должны были некоторые из них смотреть на нас, целый день слушающих отдаленный гул немецких орудий – освободителей…

Ночью бритый офицер вернулся с разрешением телеграфировать нашему посланнику и с ответом генерала Иванова на наше заявление: он не знал, почему великий князь приказал нас арестовать. Что касается счета в гостинице, то уплату по нему берет на себя правительство. Когда мы сказали это хозяину, он смертельно побледнел.

– Если платит русская армия, – воскликнул он, – то мне никогда не заплатят.

Между тем, телеграммы канули в бесконечность, и в течение недели не было ответа. Целую неделю мы прожили в этой вонючей комнате под раскаленной железной крышей. Мы отмеряли четыре шага в длину и пять в ширину. Из книг у нас был только русско-французский словарь и «Сад пыток», все очарование которого истощилось после шестого чтения. На пятый день хозяин раздобыл каким-то образом в городе колоду карт, и мы играли в бридж с двумя выходящими – до тех пор, пока меня не стало тошнить от одного взгляда на карты. Чтобы скоротать время, Робинзон принялся рисовать городские и загородные дома: он рисовал роскошный город – резиденцию казаков, он набрасывал их портреты. Я писал стихи, разрабатывал невыполнимые планы бегства, набрасывал планы повестей. Мы флиртовали через окно с кухаркой из еврейского дома внизу; говорили речи толпящимся на улице горожанам; кричали проклятия в окружающий воздух и пели распутные песни; ходили взад и вперед; спали или старались заснуть. И каждый день мы проводили счастливый час, сочиняя оскорбительные послания царю, Думе, Государственному Совету, великому князю, генералу Иванову и его штабу и заставляя казака относить их в штаб.

Рано утром появлялся хозяин – молодой еврей со смуглым, красивым, выразительным лицом, окаймленным шелковистой темной бородкой, в сопровождении подозрительно поглядывающего казака.

– Morgen! – бросал он нам на ломаном немецком языке, как только мы высовывали нос из-под одеял. – Was wollen Sie essen heute? [9]

– А что вы можете дать? – неизменно отвечали мы.

– Яичницу-глазунью, бифштекс, картофель, шницель, хлеб, масло, чай.

Изо дня в день мы брали русско-французский словарь и корпели над ним с хозяином, чтобы изменить свое меню; но он не умел читать по-русски и отказывался понимать, когда мы произносили русские слова. И так мы переходили от яиц к жесткому мясу или телятине, с бесконечным чаем, по крайней мере шесть раз в день. Самовар кипел на балконе под нашим окном, и время от времени один из нас бросался к двери, отталкивал с дороги казака, перевешивался над лестницей и звал:

– Хозяин!

Тогда поднималась беготня обеспокоенных казаков, они начинали звать, отворялись двери, постояльцы высовывали головы, а снизу эхом отзывался крик:

– Что?

– Chai! – приказывали мы. – Dva chai skorrie! (Два чая скорей!)

Мы требовали яиц к утреннему завтраку, но хозяин отказывал.

– Яйца к завтраку, яйца к обеду, но не утром, – спокойно объявлял он. – Яйца за утренним чаем очень нездорово.

Наконец нам удалось объяснить, что мы хотим яичницу с ветчиной. Он в ужасе всплеснул руками.

– Ветчину! – воскликнул он. – Да, ее можно достать, но только гои едят ветчину. Я вам не дам ветчины.

Сотне кубанских казаков, стоявшей в Холме, только и было дела, что гарцовать на своих лошадях и сторожить нас. Сто полудиких гигантов, увешанных старинными доспехами. Высокие меховые шапки, длинные малиновые, синие или зеленые черкески, стянутые в талии, с косыми патронными карманами по обеим сторонам груди, изогнутые ятаганы, выложенные золотом и серебром, кинжалы с драгоценными камнями, сапоги с острыми, загнутыми кверху носками…

Сначала наблюдение за арестованными развлекало их своей новизной. Днем уже знавшие нас приводили своих приятелей посмотреть. А в промежутках, ночью, те, что не смогли прийти днем, шумно вторгались в нашу комнату, зажигали лампу и будили нас, толкая ножнами.

Они были точно дети-переростки. Некоторые приходили, нервно теребя рукоятку сабли и следя за тем, чтобы мы не оказались за их спиной. Другие – застенчиво и доверчиво, готовые стать друзьями. Эти целыми часами внимательно изучали французско-русский словарь, по складам рассказывая историю своей жизни. В особенности один дружески настроенный казак проводил почти все свое время с Робинзоном, и оба они горестно плакались о своих домах и детях. За эти восемь дней вся сотня перебывала у нас несколько раз. Они получили свои портреты, с непрестанным любопытством все снова и снова пересматривали наши вещи, щупали материю нашего платья, курили наши папиросы, дивились картинам Робинзона, изображавшим нью-йоркские виды, и бесконечно спорили между собой – действительно ли мы немецкие шпионы. Ни один из них никогда не был в Западной Европе, и они совершенно не знали, что она собой представляет.

Для большинства из них было безразлично – немцы мы или нет, но один жиденький парнишка с злым лицом и светлыми усами обращался с нами, как с пойманным ненавистным врагом. Когда он стоял у нас на часах, он шумно и без стука вваливался в комнату, расправлялся с нашими папиросами и попадавшимися ему под руку деньгами. Иногда, когда я читал, он вырывал книгу из моих рук. Мы прозвали его Иваном. На чистом английском языке мы предлагали ему прекратить это. Он нагло возражал нам по-русски. И так это повторялось изо дня в день.