Джон Рид - Вдоль фронта

КОНСТАНТИНОПОЛЬ ПАЛ!

Сорок тысяч англичан погибло на полуострове!

Турецкие революционеры избивают немцев!

Однажды вечером возбужденная толпа солдат пронеслась, ликуя, по набережной с криком: «Греция объявила войну!»

Шпионы наводняли город. Немцы с бритыми головами и сабельными шрамами выдавали себя за итальянцев; австрийцы в зеленых тирольских шляпах сходили за турок; глупо выдававшие себя своими манерами англичане пили в грязных кофейнях, болтая и подслушивая разговоры на шести языках; изгнанники магометане старо-турецкой партии составляли по углам заговоры; греческие сыщики и шпионы переодевались по несколько раз в день и меняли форму своих усов.

Иногда со стороны востока на гладкой поверхности моря медленно вырастало французское или британское военное судно, ошвартовывалось в доках и чинилось. Тогда город днем и ночью кишел пьяными моряками.

Салоники были чем угодно, но только не нейтральным портом. Кроме расхаживавших по улицам армейских офицеров, каждый день можно было видеть приход английского судна с обмундированием для сербского фронта. Ежедневно в темных горах по направлению к северу исчезали вагоны, нагруженные английскими, французскими и русскими пушками. Мы видели, как английская канонерка в специальном вагоне пустилась в дальнее путешествие к Дунаю. И через этот же порт провозили французские аэропланы с пилотами и механиками; проходил русский и английский флот.

С утра до вечера текли беженцы: политические изгнанники из Константинополя и Смирены; европейцы из Турции; турки, боящиеся великого разгрома, когда падет империя; левантийские греки. Из Лемноса и Тенедоса беженские лодки занесли чуму, захваченную среди индийских войск и распространившуюся в скученных нижних кварталах города. Постоянно можно было наблюдать по улицам скорбные процессии: мужчины, женщины и дети с окровавленными ногами ковыляли возле разбитых повозок, наполненных поломанным домашним скарбом жалкого крестьянского хозяйства; сотни греческих монахов из монастырей Малой Азии, в поношенных черных рясах, в высоких, пожелтевших от пыли скуфьях, с рогами, обмотанными тряпками, и с мешком за плечами. В обшарканных дворах старых мечетей, под колоннадой синих и красных портиков, женщины в покрывалах с черными шалями на головах, тупо смотрели перед собой или тихо плакали о своих мужьях, взятых на войну; дети играли среди заросших травой гробниц хаджи; барахло в скудных узлах кучами валялось по сторонам.

Однажды поздно вечером мы шли по пустынному кварталу доков и складов, такому шумному, оживленному днем. Из одного освещенного окна доносились звуки топота и пения, и мы заглянули туда через грязное оконное стекло.

Это был приморский трактирчик – низкое сводчатое помещение, глинобитный пол, грубые столы и табуреты, горки темных бутылок, пивные бочонки и всего только одна вонючая лампа, шатко висевшая на потолке. За столом сидело восемь мужчин, заунывно тянувших восточную мелодию и отбивавших такт стаканами. Вдруг один увидал наши лица в окне, все замолчали и вскочили. Дверь открылась – протянулись руки и втащили нас внутрь.

– Entrez! Pasen Ustedes! Herein! Herein! [4]– кричала вся компания, шумно толкаясь вокруг нас, когда мы вошли в помещение. Коротенький плешивый человек с бородавкой на носу раскачивал, как насос, наши руки вверх и вниз, приговаривая на жаргоне из разных языков:

– Пить, пить! Чего вы хотите, друзья?

– Но мы приглашаем вас… – начал я.

– Это мое заведение! Иностранцы никогда не будут платить в моем заведении! Вина? Пива? Мастики?

– Кто вы? – спрашивали другие. – Французы, англичане? А, американцы! Мой двоюродный брат, его зовут Георгопулос, живет в Калифорнии. Вы его знаете?

Один говорил по-английски, другой – на ломаном французском, третий – по-неаполитански, четвертый – на левантийско-испанском жаргоне, а другие – на ломаном немецком; все говорили по-гречески и на своеобразном наречии средиземных моряков. Война загнала их с четырех сторон Европы в эту темную лачугу в салоникских доках.

– Как это странно, – сказал человек, говоривший по-английски, – мы встретились здесь случайно, никто из нас раньше и понятия не имел о других. И мы все семеро – плотники. Я грек из Кили на Черном море, и он грек, и он, и он – из Эфеса, Эрзерума и Скутари. Этот человек – итальянец, он жил в Алеппо, в Сирии, а этот вот – француз из Смирны. Прошлую ночь мы сидели здесь, и он заглянул в окно, так же как и вы.

Седьмой плотник, который молчал до сих пор, проговорил что-то на языке, похожем на немецкий. Хозяин перевел:

– Он армянин. Он говорит, что вся его семья вырезана турками. Он пробует говорить с вами на немецком языке, которому научился, работая на Багдадской железной дороге!

– К черту все! – закричал француз. – Я потерял жену и двоих детей! Я бежал, спрятавшись в рыбацкой лодке…

– Бог знает, где мой брат, – итальянец покачал головой. – Его взяли в солдаты, нам не удалось бежать обоим.

Хозяин кабачка принес вино, и мы подняли стаканы за его радушное гостеприимство.

– Он уж такой, – итальянец объяснялся жестами. – У нас нет денег. Он дает нам есть и пить, и мы спим здесь на полу, несчастные изгнанники. Бог, конечно, вознаградит его за милосердие!

– Да, да. Бог вознаградит его, – подтвердили, выпивая, и другие. Хозяин начал прилежно креститься по обычаю православной церкви.

– Бог знает, что я люблю компанию, – сказал он. – А разве можно отвернуться от лишенных всего людей в такие времена, как наши, а особенно от людей с такими талантами. Кроме того, плотник хорошо зарабатывает, когда работает, и я получу свое.

– Вы хотите, чтобы Греция вмешалась в войну? – спросили мы.

– Нет! – закричали одни, другие задумчиво покачали головой.

– Оно вот как, – медленно заговорил грек, говорящий по-английски. – Это война оторвала нас от наших домов и нашей работы. Теперь нет работы для плотников. Война все разрушает и ничего не строит. А плотнику нужны постройки…

Он перевел свои слова молча слушавшей аудитории, и все громко зааплодировали.

– Но как же относительно Константинополя?

– Константинополь Греции! Греческий Константинополь! – закричали двое плотников. Но другие принялись горячо возражать им.

Итальянец вскочил и поднял стакан:

– Eviva интернациональный Константинополь! – крикнул он.

Все вскочили с восторженным криком:

– Интернациональный Константинополь!

– Давайте споем для иностранцев! – предложил хозяин.

– А что вы пели, когда мы вошли? – спросил Робинзон.

– Арабскую песнь, а теперь мы споем настоящую турецкую!

Откинув голову назад и раздув ноздри, все они залились в стонущем рыдании, ударяя по столу загрубелыми пальцами, так что стаканы дрожали и звенели.