Сергей Трубецкой - Минувшее

Трудность «мешочничанья» заключалась, однако, не в одной только мене. Если было трудно найти и выменять продукты, то очень нелегко было доставить их к себе в Москву. Я не говорю даже о трудности самого провоза по железной дороге, которую нельзя вообразить при нормальных условиях транспорта. Всего же труднее было провезти продукты незаметно от всяких «заградительных отрядов», безжалостно их отбиравших, а часто при том и арестовывавших самих мешочников. Сколько было драм на этой почве! Один мой знакомый, Лишин, для прокормления своей семьи поехал в Пензенскую губернию, где у него были местные связи, менять свои последние вещи. Он проездил что-то около двух недель в невероятно трудных условиях (дело было зимой). Несколько раз он удачно миновал «заградительные отряды», но под самой Москвой у него все отняли. Более того, он был арестован как «спекулянт», схватил в тюрьме тиф, от которого и умер. Подобные случаи были тогда те редкостью.

Кстати, о тифе и его распространителях — вшах, я припоминаю два случая из моих собственных мешочнических похождений.

Я ехал как-то зимой из Москвы в Измалково (бывшее Самаринское имение), чтобы, по соседству от него, получить какие-то продукты. Вдруг я заметил, как по моему полушубку ползет вошь. Мне было противно ее раздавить и, как мне казалось, незаметным щелчком я сбросил ее на пол вагона... «Вишь, вошь пущает, а еще образованный!» — с ненавистью прошипел около меня голос какого-то рабочего, заметившего мой жест. Искра упала на сухую солому! Весь вагон воспылал ненавистью ко мне. Много я наслушался тогда про «буржуазию», «классовых врагов», «вредителей» и тому подобного... Мне оставалось только молчать и стараться сохранять спокойствие. На следующей же остановке поезда, к счастью близкой, я поспешил выйти из этого вагона. Не найдя нигде места внутри товарных вагонов, остаток пути я проехал на открытой платформе, было очень холодно, но вокруг меня не бушевала «классовая вражда»...

Мне припоминается также другой случай. В Москве была объявлена так называемая «неделя чистоты». На улицах висели объявления и плакаты, вроде следующего:

«Под машинку волоса,

В баню чаще телеса,

Грязное белье в корыто,

Глядишь, вошь-то и убита!»

Всюду также шла деятельная устная пропаганда в таком же духе. Имелась в виду, главным образом, борьба со свирепствовавшим тифом.

Я ехал в товарном вагоне под Москву — мешочничать. В вашем вагоне оказалась агитаторша «недели чистоты», очень типичная интеллигентка-большевичка, курсистского вида. Она настойчиво заводила разговоры то с теми, то с другими соседями, и наконец ей удалось привлечь внимание всего вагона.

Она проповедовала необходимость борьбы со вшами — распространителями тифа. Делала она это, как мне казалось, проявляя большой агитационный опыт. Аудитория, однако, была настроена далеко не в ее пользу, и среди пассажиров нашего вагона выдвинулся решительный оппонент агитаторши «недели чистоты». Это был обросший густой черной щетиной солдат самого распущенного, дезертирского вида. «А между прочим, насчет воши вы все это неверно говорите! — уверенно заявил он.— Вот насчет тифу, к примеру, сказать... Тифа-то у нас прежде не было, а если и бывал он, то по самой малости, а вошь-то — она всегда была... Как же вы агитируете, отнее тиф идет. Это вы совсем не в точку заявляете, товарищ!»

Аргумент солдата имел большой успех в нашем вагоне: «Это он—верно», «ишь, как срезал!»—раздавались голоса с разных сторон.

«А отчего же по-вашему тиф, товарищ?» — ехидным топом перешла в контратаку агитаторша. Аудитория замерла в ожидании ответа. Наш дезертир презрительно прищурился: «Отчего тиф? — спрашиваете. От гнилого овощу! Вошь — всегда была, тифа, всякий знает, не было. А теперь народу жрать нечего, только овощь гнилую и лопаем,— вот он, тиф, и пошел. А вы все насчет вши! Жрать бы народу дали, вот бы и тифа не было... а то все с чистотой, да вшами талдычете; убирались бы с ними ко всем чертям» (солдат выразился еще сильнее).

Весь вагон загудел, одобряя высказанные солдатом мысли, явно отдававшие душком контрреволюционности...

Агитаторша, видя свой полный неуспех, замолчала и на следующей остановке поезда покинула наш вагон. «Мною их таких таперича шатается: все только языком треплют, а народ мреть...» — произнес после ее ухода какой-то хозяйственный мужичок.

Я говорил выше о некоторых материальных лишениях (всех и не перечислишь!), но несмотря на всю их тяжесть, они как-то стушевывались на мрачном фоне моральной атмосферы того времени, порой — тупо гнетущей, порой остро трагической.

Моральный гнет — тупой и невыносимо тяжкий, чувствовался все время. То был и общий гнет, тяготевший надо всей Россией, и гнет — личный, относящийся к каждому особо.

Падение — почти гибель России! Эта сверлящая мысль и непосредственное ощущение все время невыносимо тяготили сознание.

Бывали, правда, минуты просвета: надежды, как молнии, прорезывали черные тучи отчаяния и вновь потухали... Спасибо им и за это! Без этих кратких вспышек надежды было бы еще тяжелее жить.

Поражение Германии и, в связи с этим, надежды на «союзников» на время окрылили нас, хотя холодный разум и подсказывал всю иллюзорность таких упований.

Потом надежды вспыхивали и угасали в зависимости от успехов и поражений белых армий на фронтах гражданской войны.

Сколько надежд было связано с наступлением адмирала Колчака, потом — еще больше — с победоносным продвижением генерала Деникина!

Многие буквально жили этими надеждами и чуть ли не ежедневно ожидали освобождения. Дядя Миша Осоргин, например, часто упрекал меня за скептицизм и признавался, что не раз раскат грома он принимал за орудийный выстрел — предвозвестник освобождения...

Не разделяя этих радостных иллюзий, которые в Москве бывали порой очень распространены, я все же твердо надеялся на конечный успех белого оружия и никогда не предавался мрачному отчаянию, к которому, с течением времени, склонялись люди все более и более. Никогда тоже искушение «благовидного» соглашательства с большевизмом — «эволюционистов», а позже «сменовеховцев» — не касалось моей души.

Если мы, москвичи, отгороженные ото всего мира советской стеной в политическом и военном отношении, вообще очень мало что знали из внешнего мира, то мое личное положение как члена конспиративного политического центра было в этом отношении все же несколько лучше. Я уже говорил выше, что мы непосредственно получали кое-какую информацию из внешнего мира от борющихся против большевизма сил.

Помню, какое сильное впечатление произвел на меня рассказ морского офицера, старшего лейтенанта А., командированного к нам с поручением адмирала Колчака, еще в начале своего (тогда еще удачного) наступления. Закончив официальную часть своего доклада, А., оставшись в тесной компании лично знакомых ему людей, рассказал нам о своих переживаниях в Сибири. Видя то, что там творится, и учитывая всю нашу слабость, говорил А., я никак не мог надеяться на наш успех в наступлении на Москву... Благоприятно развивающееся наступление наших армий было для меня полной и приятной неожиданностью. Когда, переходя фронт, я проходил по нашим тылам и обгонял наши части в их быстром наступлении, я все еще не мог поверить, чтобы мы могли победить. Наша армия только скелет, который, я думал, развалится от первого, даже легкого удара... И вот только теперь, перейдя красный фронт, пройдя по красным тылам, увидев собственными глазами Красную армию и выслушав все, что вы говорите мне про внутреннюю организационную слабость, только теперь я понял, что Красная армия тоже только скелет, и только теперь я начал надеяться на нашу победу. Нашему белому скелету, по счастливой случайности, удалось нанести удар красному скелету, который теперь начал рассыпаться. Слава Богу, что так случилось, потому что, если бы красный скелет нанес бы нам даже слабый удар, развалились бы мы...