Борис Корнилов - «Я буду жить до старости, до славы…». Борис Корнилов

Чтобы каждому парню,
до боли знакома,
про победу бы пела,
про смерть,
про бои —
от райкома бы легкая шла
до райкома,
и райкомы снимали бы
шапки свои.
Чтобы видели все —
как разгулья лесного,
чернолесья тяжелого свищет беда,
как расстрелянный Дымерец тонет
и снова,
задыхаясь, Фастовского
сносит вода.
Он спасется.
Но сколько лежит по могилам
молодых!
Не сочтешь, не узнаешь вовек.
И скольких затянуло
расплавленным илом
наших старых, неверных
с притоками рек.

А над ними — туман
и гулянье сомовье,
плачут липы горячею
чистой росой,
и на месте Триполья
село Комсомолье
молодою и новой
бушует красой.
И опять Украина
цветами расшита,
молодое лелеет
любимое жито.
Парень — ласковый друг —
обнимает товарку,
золотую антоновку
с песней трясут.
И колхозы к свиному
густому приварку
караваи пшеничного хлеба несут.

Но гуляют, покрытые волчьею шкурой,
за республику нашу
бои впереди.
Молодой Тимофеев
обернется Петлюрой,
атаманом Зеленым,
того и гляди.
Он опять зашумел,
загулял,
заелозил —
атаман…
Украина,
уйди от беды…
И тогда комсомольцы,
винтовки из козел
вынимая,
тяжелые сдвоят ряды.

Мы еще не забыли
пороха запах,
мы еще разбираемся
в наших врагах,
чтобы снова Триполье
не встало на лапах,
на звериных,
лохматых,
медвежьих ногах.

Вот и кончена песня,
нет дороги обману —
на Украине тесно,
и конец атаману.

И от Киева сила,
и от Харькова сила —
погуляли красиво,
атаману — могила.

По лесам да в тумане
ходит, прячется банда,
ходят при атамане
два его адъютанта.

У Максима Подковы
руки, ноги толковы,
сабля звякает бойко,
газыри костяные,
сапоги из опойка,
галифе шерстяные,
на черкеске багровой
серебро — украшенье…
Молодой,
чернобровый;
для девиц — утешенье.
У Максима Удода,
видно, та же порода.
Водки злой на изюме
(чтобы сладко и пьяно)
в общей выпито сумме,
может, пол-океана.
Ходит черною тучей
в коже мягкой, скрипучей.
Улыбнется щербатый
улыбкой кривою,
покачает чубатой
смоляной головою…

По нагану в кармане,
шелк зеленого банта —
ходят при атамане
два его адъютанта.

Атаман пьет неделю,
плачет голосом сучьим —
на спасенье надею
носит в сердце скрипучем.

Но от Харькова — сила,
Травиенко с отрядом,
что совсем некрасиво,
полагаю, что рядом
говорят хлеборобы:
— Будя, отвоевали…
Нет на гадов хворобы,
да и будет едва ли.
Атаман пьет вторую,
говорит: «Я горюю»,
черной щелкает плетью.

Неприятность какая, —
переходит на третью,
адъютантов скликая.

— Вот, Удод и Подкова,
не найду я покоя.
Что придумать такого,
что бы было такое.

Вместе водку глушили,
воевали раз двести,
вместе, голуби, жили,
умирать надо вместе.

Холод смерти почуя,
заявляет Подкова:
— Атаман…
не хочу я
умирать бестолково.

Трое нас настоящих
кровь прольют, а не воду…
Схватим денежный ящик
на тачанку —
и ходу.

Если золота много,
у коней быстры ноги, —
нам открыта дорога,
все четыре дороги…
Слышен голос второго,
молодого Максима:
— Все равно нам хреново:
пуля,
петля,
осина…
Я за то, что Подкова,
лучше нету такого.

Тройка, вся вороная,
гонит, пену роняя.
Пристяжные — как крылья,
кровью грудь налитая,
свищет ярость кобылья,
из ноздрей вылетая.

Коренник запыленный.
Рвется тройка хрипящих, —
убегает Зеленый,
держит денежный ящик.

Где-то ходит в тумане
безголовая банда…
Только при атамане
два его адъютанта.

Тихо шепчет Подкова
Максиму Удоду:
— Что же в этом такого?
Кокнем тихо — и ходу.
Мы проделаем чисто
операцию эту —
на две равные части
мы поделим монету.
А в Париже закутим,
дом из мрамора купим,
дым идет из кармана,
порешим атамана.

И догнала смешная
смерть атамана —
на затылке сплошная
алая рана.
Рухнул, землю царапая,
темной дергая бровью.
Куртка синяя, драповая
грязной крашена кровью.

Умер смертью поганою —
вот погибель плохая!
Пляшут мухи над раною,
веселясь и порхая.

На губах его черных
сохнет белая пенка.
И рабочих из Киева
в бой повел Травиенко [112] И рабочих из Киева в бой повел Травиенко . — Травиенко — командир Шулявского рабочего батальона, выбившего атамана Зеленого из Триполья. .

Вот и кончена песня, —
нет дороги обману, —
и тепло,
и не тесно,
и конец атаману.

Ты пришла ко мне, как мама,
волос тонкий, золотой,
на тебя взглянул упрямо
и решил, что я не твой.

Мы на Волге
и в Сибири,
мы на Каме,
на Оке
целовались,
говорили
любовались на реке.

Нам казалось — это лето,
нам казалось — это сад.
Только лето, но не это,
гусь не высидит гусят.

Утка в полночь не прокрячет,
петухи не запоют,
дорогая — это значит,
не назначен нам уют.

Но случилось все не в меру,
получилось все не то,
и ушла ты к инженеру
под названием «Авто».

Он откуда-то из Форда
и доволен сам собой.
Поглядел немного гордо
и в спецовке голубой.

Молодой, голубоглазый,
а рука белым-бела.
Ты же все-таки заразой,
нехорошею
была.

Сарафан ли твой не гладен,
он в замасленной пыли,
да и сам я парень ладен —
ноги прямо до земли.

Хороша была погода,
за весной была зима,
не видались мы полгода,
подошла ко мне сама.

И услышал я угрюмый:
— Милой,
я беременна,
ты, пожалуйста, не думай —
это только временно.
Я сказал:
— Не дорогого
ждал я счастья впереди,
от кого-нибудь другого,
только все-таки роди.

Я приличий не нарушу,
не накликаю беду —
погляжу в чужую душу,
погляжу и отойду.

У моей, у милой, у прелестной
на меня управа найдена.
Красотой душевной и телесной
издавна прославилась она.
Говорит, ругается:
— Ты шалый,
я с тобою попаду в беду,
если будешь водку пить — пожалуй,
не прощу,
пожалуй, и уйду.
Навсегда тебя я позабуду…
Я встаю.
В глазах моих темно…
— Я не буду водку пить,
не буду,
перейду на красное вино.