Филипп-Поль де Сегюр - Поход в Россию. Записки адъютанта императора Наполеона I

Армия прошла через Коломенские ворота, окруженная толпой испуганных женщин, детей и стариков. Эта толпа покрыла собой поля. Люди бежали по всем направлениям, по всем тропинкам и дорогам, прямо через поля. Они не захватили с собой никакой пищи и были нагружены своими пожитками, теми, которые попались им под руку во время бегства. За неимением лошадей многие сами впрягались в телеги и везли свой скарб, своих маленьких детей, больных жен и престарелых родителей — словом, все, что у них было самого дорогого в жизни. Лес служил им убежищем, и они жили подаянием своих соотечественников.

В этот самый день печальная драма закончилась ужасной сценой. Когда настал последний час Москвы, Ростопчин собрал всех, кого только мог, и вооружил. Тюрьмы были открыты. Грязная и отвратительная толпа с шумом вырвалась их них. Несчастные бросились на улицы со свирепым ликованием. Два человека, русский и француз (один, обвиняемый в измене, другой — в политической неосторожности) были вырваны из рук этой дикой орды. Их притащили к Ростопчину. Губернатор упрекнул русского в измене. Это был сын купца; его настигли в ту минуту, когда он призывал народ к бунту. Но больше всего вызывало беспокойство то, что открылась его принадлежность к независимой секте немецких иллюминаторов, которых называли мартинистами. Но его мужество не покинуло его и в кандалах, и на мгновение можно было подумать, что дух равенства проник и в Россию. Во всяком случае, он не выдал своих сообщников.

В последний момент прибежал его отец. Можно было ожидать, конечно, что он вступится за своего сына. Но он потребовал его смерти. Губернатор разрешил ему переговорить с сыном и благословить его перед смертью. «Как! Чтобы я благословил изменника?» — вскричал он с яростью и тотчас же обернувшись к сыну, проклял его, сопровождая свои слова свирепым жестом.

Это был сигнал к казни. Удар сабли, нанесенный неуверенной рукой, свалил с ног несчастного, но он был только ранен. Быть может, прибытие французов спасло бы его, если бы народ не заметил, что он еще жив. Бешеная толпа повалила загородки и, бросившись к нему, разорвала его на куски.

Между тем француз стоял, пораженный ужасом, как вдруг Ростопчин обернулся к нему и сказал:

— Что касается тебя, то ты, как француз, должен был желать прибытия французов. Ты свободен. Ступай же и передай своим, что в России нашелся только один изменник и что он наказан!..

Затем, обратившись к бездельникам, окружавшим его, он назвал их детьми России и приказал им искупить свои поступки службой своему отечеству. Ростопчин вышел последним из этого несчастного города и присоединился к русской армии.

С этой минуты великая Москва не принадлежала уже больше ни русским, ни французам, а грязной толпе, яростными выходками которых руководили несколько офицеров и полицейских солдат. Толпу организовали, каждому указали его место и распустили в разные стороны для того, чтобы грабеж, опустошение и пожар начались везде и сразу.

Четырнадцатого сентября Наполеон сел на лошадь в нескольких милях от Москвы. Он ехал медленно, с осторожностью, заставляя осматривать впереди себя леса и рвы и взбираться на возвышенности, чтобы открыть местопребывание неприятельской армии. Ждали битвы. Местность была подходящая. Виднелись начатые траншеи, но все было покинуто и нам не оказывалось ни малейшего сопротивления.

Наконец, оставалось пройти последнюю возвышенность, прилегающую к Москве и господствующую над ней. Это была Поклонная гора, названная так потому, что на ее вершине, при виде святого города, все жители крестятся и кладут земные поклоны. Наши разведчики тотчас же заняли эту гору. Было два часа. Огромный город сверкал в солнечных лучах разноцветными красками, и это зрелище так поразило наших разведчиков, что они остановились и закричали: «Москва! Москва!» Каждый ускорил шаг, и вся армия приблизилась в беспорядке, хлопая в ладоши и повторяя с восторгом: «Москва! Москва!», подобно морякам, которые кричат: «Земля! Земля!» — завидя, наконец, берег в конце своего долгого и тяжелого плавания.

При виде этого золоченого города, этого блестящего узла, в котором сплелись Азия и Европа, где соединились роскошь, обычаи и искусства двух прекраснейших частей света, мы остановились, охваченные горделивым раздумьем. Какой славный день выпал нам на долю! Каким величайшим и самым блестящим воспоминанием станет этот день в нашей жизни! Мы чувствовали в этот момент, что взоры всего удивленного мира должны быть обращены на нас, и каждое из наших движений станет историческим.

Нам казалось, что мы двигаемся на огромной и величественной сцене, среди восторженных кликов всех народов, гордые тем, что могли возвысить наш благодарный век над всеми другими веками. Мы видим его великим нашим величием и сияющим нашей славой!

С каким почтительным вниманием, с каким энтузиазмом должны встретить нас на родине, по нашем возвращении, столь желанном для нас, наши жены, наши соотечественники и даже отцы! Весь остаток своей жизни мы будем в их глазах особенными существами, на нас будут взирать с изумлением и слушать с восторженным вниманием! Люди будут сбегаться к нам навстречу, и каждое наше слово будет запоминаться! Эта великая победа должна была окружить нас ореолом славы и создать вокруг нас атмосферу чуда и необычайных подвигов!

Но когда эти гордые мысли уступили место более умеренным чувствам, мы сказали себе, что здесь наступает, наконец, обещанный предел нашим трудам, что мы должны, наконец, остановиться, так как не можем же мы превзойти самих себя, после экспедиции, являющейся достойной соперницей египетской кампании и всех великих и славных войн древности.

В этот момент все страдания, опасности были забыты. Можно ли считать слишком дорогой ценой ту, которая была уплачена за счастье иметь право говорить всю свою жизнь: «Я был с армией в Москве!» Даже теперь, среди нашего унижения, хотя оно началось для нас с этого рокового города, разве не может служить для нас утешением это гордое воспоминание, и разве оно не в состоянии заставить нас поднять наши головы, придавленные несчастьем?

Наполеон тоже подъехал. Он остановился в восторге, и у него вырвалось восклицание радости. Со времени великой битвы маршалы, недовольные им, отдалились от него. Но при виде пленной Москвы и узнав о прибытии парламентера, они позабыли свою досаду, пораженные таким великим результатом и охваченные энтузиазмом славы. Все они толпились около императора, отдавая дань его счастью и даже готовые приписать его гениальной предусмотрительности тот недостаток заботливости, который помешал ему 7 сентября завершить свою победу.

Но у Наполеона первые душевные движения всегда были кратковременными. Ему некогда было предаваться своим чувствам и надо было подумать о многом. Его первый возглас был: