Филипп-Поль де Сегюр - Поход в Россию. Записки адъютанта императора Наполеона I

В то же самое время полковник Перальди и итальянские охотники штыками [179]оттеснили русских, которые уже почти достигли левой стороны моста и, не переводя духа, опьяненные дымом и огнем, сквозь который они прорывались, и своей победой, они устремились дальше на возвышенную равнину и хотели захватить неприятельские пушки; но один из глубоких оврагов, которыми изборождена русская почва, заставил их остановиться под убийственным огнем. Их ряды разорвались, неприятельская кавалерия напала на них; они были отброшены к садам предместья. Здесь они остановились и снова сомкнулись. Дюрье, Джифинга, Трезель, французы и итальянцы — все с ожесточением отстаивали верхний вход в город, и русские, наконец отбитые, отступили и сосредоточились на Калужской дороге, между лесом и Малоярославцем [180].

Таким образом, 18 тысяч французов, стоявших в глубине оврага, победили 50 тысяч русских, расположившихся над их головами и имевших все преимущества, которые может дать город, построенный на крутом подъеме [181]!

Все же армия с грустью смотрела на это поле сражения, где были ранены и пали семь генералов и четыре тысячи французов и итальянцев. Потери неприятеля не тешили, они не были вдвое больше, и их раненые были подобраны [182]. Кроме того, приходило на память, что при подобном положении Петр I, пожертвовав десятью русскими за одного шведа, не только считал, что потери были равные, но и даже выиграл в такой ужасной сделке [183]. Особенно тяжело было при мысли, что такая кровавая схватка могла быть бесполезной.

На самом деле, костры, загоревшиеся слева от нас в ночь с 23 на 24 октября, указывали на приближение русских к Малоярославцу; и в то же время было видно, что мы движемся медленно, что сюда беспечно продвигается только одна дивизия, отошедшая на три лье от резерва; что армейские корпуса находятся далеко один от другого. Куда же девались быстрые и решительные движения при Маренго, Ульме и Экмюле? Почему такое расслабление и тяжелое движение при таких критических обстоятельствах? Неужели нас так стесняют артиллерия и обоз? Это было наиболее правдоподобно.

Когда император слушал рапорт об этой битве, он находился в нескольких шагах вправо от большой дороги, в глубине оврага, на берегу речки, в деревне Городне, в старой развалившейся деревянной избе ткача. Она была в полулье от Малоярославца, возле одного из изгибов Лужи. И в этой-то источенной червями избе, в грязной, темной комнатке, разделенной пополам холщовой занавеской, решалась судьба армии и Европы!

Первую часть ночи Наполеон провел, выслушивая рапорты. Все доказывало, что неприятель готовится на следующий день к сражению, а наши находят нужным избежать его. В одиннадцать часов пришел Бессьер. Этот маршал был обязан своим возвышением почтенным заслугам и любви Наполеона, который привязался к нему, как к своему созданию. Правда, нельзя было сделаться фаворитом Наполеона так, как у всякого монарха. Для этого следовало, по крайней мере, долго прожить с ним, выказать свою полезность, так как он не уделял много внимания приятному; затем необходимо было быть более чем простым свидетелем стольких побед; и утомленный император приучался смотреть теми глазами, которые, как ему казалось, он сам создал.

Он отправил этого маршала осмотреть расположение неприятеля. Бессьер повиновался; он тщательно объехал весь фронт позиции русских. «Их нельзя атаковать» — таков был его вывод.

— О Боже! — воскликнул император, всплеснув руками. — Вы хорошо все осмотрели? Неужели это правда? Вы мне ручаетесь за это?

Бессьер подтвердил свое донесение: он заявил, что «достаточно трех гренадеров для задержания армии». Наполеон с подавленным видом, скрестив руки, опустил голову и углубился в печальные размышления. «Его армия победоносна, а он побежден! Его путь отрезан, планы расстроены; Кутузов, старик, скиф, предупредил его! И он не может обвинять свою звезду! Разве не ясно было, что солнце Франции следовало за ним и в Россию? Разве еще вчера дорога в Малоярославец не была свободна? Значит, не счастье изменило ему; не он ли сам изменил своему счастью?»

Углубившись в бездну таких безотрадных мыслей, он впал в такое состояние, что ни один из его приближенных не мог добиться от него ни одного слова. Только после долгих настойчивых вопросов он молча слегка кивал головой. Наконец, он захотел отдохнуть немного; но его мучила жгучая бессонница. Весь остаток этой жестокой ночи он то ложился, то вскакивал, беспрестанно звал к себе, хотя ни одним словом не обнаруживал своей тоски: только по беспокойным его движениям можно было, судить о волнении души.

Около четырех часов утра один из его ординарцев, принц Аренберг, предупредил его, что в темноте по лесу, благодаря неровностям места, казаки проскользнули между ними и аванпостами. Император только что послал Понятовского на правый фланг, в Каременское. Он так мало ожидал неприятеля, что не позаботился об укреплении правого фланга. Наполеон не обратил внимания на донесение своего ординарца.

Двадцать пятого октября, как только солнце показалось на горизонте, он сел на лошадь и поехал по Калужской дороге, которая теперь была для него только малоярославской дорогой [184]. Чтобы достигнуть моста в этот город, надо проехать через длинную долину шириной в поллье, которую окружает своим изгибом Лужа; за императором следовало только несколько офицеров.

Четыре эскадрона его обычной свиты, не будучи предупреждены, торопились догнать его, но еще не догнали. Дорога была покрыта лазаретными и артиллерийскими фурами и богатыми экипажами; это была внутренняя часть армии; все двигались без всяких опасений.

Сначала вдали справа показалось несколько небольших отрядов, потом стали приближаться большие черные линии войск. Тогда поднялась тревога; уже несколько женщин и кое-кто из челяди бегом бросились назад, ничего не слушая, не отвечая на вопросы, с испуганным видом, потеряв голос и не переводя духа. В то же время ряды экипажей в нерешительности остановились; среди них поднялась суматоха; одни хотели продолжать путь, другие вернуться; экипажи сталкивались, опрокидывались; вскоре образовалась толчея и полнейший беспорядок. Император смотрел и улыбался, продолжая продвигаться вперед и наблюдая этот панический страх. Его адъютанты подозревали, что это казаки, но они приближались такими правильными взводами, что еще брало сомнение; и если бы эти негодяи не закричали, по своему обыкновению, при атаке, как они поступают, чтобы заглушить в себе страх перед опасностью, Наполеону быть может, не удалось бы вырваться из их рук. Опасность эта еще увеличивалась тем, что сначала эти возгласы были приняты за крики: «Да здравствует император!»