Андрей Белый - Воспоминания о Штейнере

Так мне и осталось в памяти, тесное помещение "ложи" на Гайсберг — Штрассе, соединенной с шумом в противоположность Мюнхену, где в помещении — цветы, тишина, слышишь, как муха пролетит: входят: Калькрейт в розовом, Штинде в голубом, и садятся справа и слева за фисгармониум (два фисгармониума стояло); сыграют; потом — фортаг (так было без доктора); тоже — уютно; и тишина осмысленна; но "стиль" — иной.

И я бывал в помещении берлинской ветви, уже на Потсдаммер — Штрассе, в 21–22 годах, — без него; помещение утроилось, а как — то холодно; мюнхенской "тишины" (в хорошем смысле) нет, а уют "гама" — пропал; и даже гама нет; приходят, говорят, садятся, слушают, уходят, как… в любом заседании.

При докторе в уюте толчеи создавалось впечатление, что пришли не в общественное помещение, а — домой.

Тот же оттенок уютности встречал и на Моц — Штрассе, Зибцен, едва вступали в подъезд; и то же — в квартирке доктора, пересеченной с канцелярией может быть и чрезмерно. Но оттого именно в нерве движения и в аппарате его, в канцелярии, той, против которой гремел доктор в 25‑м году, — никакой канцелярии не было: Зеллинг и канцелярия, — просто "НОНСЕНС"; он мог в самой канцелярии воспламениться, и, закрутив вихры в рожки, продемонстрировать тут же, между библиотекой и выдачей билета, или квитанции от взноса, рождественского "ЧЕРТИКА" — "ЧЕРТИКА" старых мистерий, которого он так великолепно исполнял в 13‑м году; воображаю себе номер: Эллис и Зеллинг (они много общались). Конечно — наткнулись друг на друга; и Зеллинг дулся на Эллиса: "Чудак, — пояснил Эллис, — дуется за мои надписи на полях его книг!"

Зеллинг был продолжателем "СТИЛЯ", который задавал доктор, хозяин ветви.

"КАНЦЕЛЯРИЯ" выросла потом, в Штутгарте; и говорят — ужасно, когда следы ее исчезали из квартиры доктора ("АППАРАТ" разрастался с разрастанием членов, ветвей, учреждений и т. д.); прежний же "аппарат" в его зерне — именно квартира доктора, когда он, генеральный секретарь "Теософской секции", все делал САМ (с М. Я.) у себя на дому, вплоть до правки корректур журнала "ЛЮЦИФЕР-ГНОЗИС", который он сам же в корзинах с кем — то [172]отвозил на почту (для рассылки подписчикам); конечно, — писание адресов, заклейка номеров и прочее — делалось "ДОМАШНИМ" способом.

В Дорнахе, при мне, "БЮРО" перенеслись к зданию; и новая квартира доктора, вилла "Ханзи", разгрузилась от канцелярии; от этого изменился стиль; не было "аппаратной" суеты; завелось "искусство"; сюда бегали эвритмистки; и даже: во время отсутствия доктора и М. Я. в маленькой столовой, разгруженной от стола, устраивались репетиции. Но общий стиль легкой суеты начиная с маленьких комнаток, сохранился; только комнаты вспыхнули цветами и красками: так художник в своем ателье (здесь бросит тряпку, там выдвинет кресло) из ничего создает яркость; и милая яркость простой обстановки запечатлелась мне в памяти от виллы "Ханзи"; вероятно оттого, что ремингтонные машины были вынесены; и вместо их треска водворилась рецитация; а в открытые окна влетели цветы.

Я останавливаюсь на квартире доктора, потому что квартира носит печать личности, в ней обитающей; стиль комнат, которые занимал доктор и в которых мне приходилось бывать, носил эту неуловимую печать: непритязательности, бешеного темпа работы, здесь происходящей, вечных разъездов; и тем не менее электрических искр бодрости до веселья, до возможности: гомерически расхохотаться здесь. И чувствовалось: посади доктора в прочно расставленный быт, он тотчас взвернет его; и даже в своем собственном летучем быте, вероятно, кто — нибудь… следил за ним: вплоть до водворения его в берега. Рассказывают: и… ему… ВЛЕТАЛО… от М. Я.; и она восклицала; так передают мне одно восклицание ее: "Ах, вы эдакая…" далее слово уже вполне ГРОТЕСК: М. Я. была человек порыва, взрыва; начало ее деятельности сцена; в ней вместе с выдержкой, кажущейся в иные минуты холодной гордостью, бились пламена чисто вулканических взрывов; она могла быть и горячим, безудержным порывом ласки, и неприятно выглядевшей, придирающейся к мелочам, и Этной, покрытой северным льдом; выйдет, бывало, фрейлейн фон-Сиверс — лед, РЕЗЕРВЭ: сиверко (не даром "Сиверс"!). А из — под льда блистают огромные глаза: лаской или гневом.

Передаю за то, что слышал: раз она в совершенном гневе во время объяснения с одной из почитательниц ее, ей делавшей "сцену" (при всем ее РЕЗЕРВЭ: она была такова, что ей делали "сцены"), метнула в почитательницу первый попавшийся под руку предмет; та вон из квартиры, а М. Я. за ней с воклицаниями: "Верните ее, а то она еще, чего доброго, лишит себя жизни!.."

Многие из теток не понимали этого соединения "бурных стремлений" с замкнутой чопорностью: "Этна, покрытая льдом" вызывала ряд недостойных нареканий; и внешним образом не всегда была права; но все искупал великолепный порыв и духовная высота, в ней живущая, пламенная преданность делу, любовь к доктору; только в этом разгляде ее, любившей доктора и отдавшей его делу жизнь, должно брать ее воклицание: "Ах, вы…" и т. д.

А что доктор мог подать повод к "ах, вы", явствует из одного случая: однажды, встретив на улице маленького, беспризорного оборванца, гряЗного и дикого, его поразившего заброшенностью, он взял его за руку, привел к себе, обласкал, развеселил; дело дошло и до игры, затеянной доктором; возвращается М. Я., входит к себе в комнату и видит следующую картину: доктор в полном самозабвении со смехом катает грязного мальчонку по постели М. Я. Вероятно, у М. Я. и слетело одно из "ах, вы" по адресу доктора.

Он постоянно что — нибудь "учинял" в свободные промежутки времени: раз начал растирать краски; и сам перепачкался с ног до головы, и комнату запачкал.

И в нем жил порыв; он не был "Этной, покрытой льдом", но для характеристики его особенностей нет слов: "романтик" — не то слово; "бунтарь — анархист" — опять не то: ближе (и не то): младенец, которому стукнуло… десять тысяч лет, плюс, владеющий талантами, тайнами посвящения, способный в любом салоне загнать в тупик любого гносеологического софиста; рассказывают, как в прежние годы, когда он еще имел время бывать в "обществе", он, при встречах с "маститыми профессорами", его отрицавшими, тотчас устраивал дуэль, загоняя их в тупик; и "маститость" спешила незаметно "исчезнуть".

Много и в нем было от порыва: разве не "романтика" в прекрасном смысле: в Дорнахе, когда он работал над моделью, он заставлял при модели отсиживать М. Я., мотивирую эту необходимость: "Вы т- моя инспиратриса". Или доктор, сажающий в вагон М. Я.: ей поднесли цветы; и она, опустив глаза, их разглядывает, держа пук цветов, как младенца; ей они — нравятся; на лице — детская радость; а доктор, поддерживая ее за локоть, сажает в вагон; и на лице его радость от ее радости; он явно радуется; и не знаешь, кто более ребенок в эту минуту; она ли, оправляющая цветы; он ли, пришедший в восторг от этого до того, что готов, простите за выражение… подшаркнуть и цветам.