Анатолий Мордвинов - Из пережитого. Воспоминания флигель-адъютанта императора Николая II. Том 2

Среда 10/23 марта 1927 г. Еще вчера вечером я сообщил герцогу Георгию Николаевичу, что мое убеждение окончательно сложилось и что я решил сегодня вернуться домой. Герцог убедительно просил меня остаться у него еще несколько дней, но мне по домашним дедам необходимо было поехать к себе в Оберстдорф. Тогда герцог сказал, что он попытается сегодня же, еще до моего отъезда, сломить болезненный страх Чайковской и меня ей представить.

Посоветовавшись с г-жою Мельник, он предполагал это сделать следующим образом. После своего обеда больная часто приходит к Т. Е. Мельник в маленькую гостиную, где Татьяна Евгеньевна или дочери герцога играют на рояле. Чайковская очень любит слушать музыку, но сама не играет. Они условились привести больную в эту комнату, и тогда герцог введет меня туда, объяснив мое неожиданное появление тем, что «вот я покидаю замок и не хотел уехать, не простившись со всем домом; что он, зная, как она не любит чужих лиц, в особенности русских, подозревая их лишь в желании ее узнавать, и не решался ей меня представить вплоть до настоящего часа… Но что теперь она видит сама, что все ее страхи были напрасны: я уже уезжаю, бояться меня нечего и отказать мне в естественном желании с нею проститься он, конечно, не может» и т. д. Так было задумано и так было сделано при моем сегодняшнем посещении больной. В комнате, когда мы с герцогом вошли, находились только больная, сидевшая в кресле, и г-жа Мельник, игравшая на рояле. Чайковская была очень смущена нашим неожиданным появлением, но после веселой вступительной немецкой фразы герцога вскоре успокоилась и довольно приветливо подала мне руку. Я сел совсем рядом с нею и сказал какую-то незначащую фразу на своем топорном немецком языке, что-то вроде того: что вот здесь так хорошо, а приходится уезжать; что я слышал, что она больна, и я надеюсь, что здешний хороший воздух ей принесет пользу, что я ненавижу большие города и люблю только деревню, в особенности русскую, и т. п. Разговор от деревни перешел на природу, на того неизвестного зверька, которого и мы, и она с Боткиной встретили на вчерашней прогулке… Мы говорили только одни с герцогом, обращаясь к ней, а иногда и к Т. Е. Боткиной, сидевшей за роялем. Больная во время этого разговора не проронила ни одного слова. Со стесняющимся, часто, но, видимо, насильно улыбающимся лицом она сидела глубоко в кресле, посматривая то на меня, то на герцога и нервно комкая в руках свой носовой платок. На все мои веселые вопросы, обращенные прямо к ней по-немецки, она отвечала лишь такой же стесняющейся улыбкой и часто подносила платок к своему рту. Разговаривая с нею, я тоже почти все время держал в руках на виду у больной свой скромный серебряный портсигар, на который Чайковская не обратила никакого внимания, хотя не могла его не заметить, так как ее глаза все время всматривались в мою фигуру. Этот портсигар был у меня единственной памятной вещью, которую моей дочери удалось спасти из советской России. Мне его подарили за 3 месяца до революции все четыре великие княжны с милой сердечной надписью. Мне вспоминается, как из всех многочисленных вещей, находившихся в их распоряжении, они выбрали для меня этот «особенный», по их словам, портсигар, который им «особенно» нравился своею формой и какими-то «особенными» полосками и красивым драгоценным камнем. Несмотря на всю незначительность как самого подарка, так и обстоятельств, при которых он был мне дан, этот портсигар долгое время привлекал к себе внимание великих княжон. Надо их знать, чтобы этому не удивляться. При всяком моем появлении среди них они заботливо спрашивали, в порядке ли он, не потерял ли я его из-за своей обычной рассеянности, просили его им снова показать, придумывали, где еще можно на нем поместить их следующие надписи, и т. п. Великая княжна Татьяна Николаевна «для его сохранности» даже сшила на него из старой перчатки императрицы очень изящный чехол. Уже находясь в заточении в Царском Селе, они писали мне, что каждая из них приготовила для меня по небольшой золотой фигурке, чтобы поставить их на этот портсигар на память об них, и что я должен сам отгадать, какая фигурка и от какой именно великой княжны была мне предназначена. Вряд ли подлинная Анастасия Николаевна могла забыть этот портсигар и теперь.

Я попросил Т. Е. Мельник сыграть что-нибудь русское, чтобы иметь возможность во время ее игры более внимательно, чем в разговоре, всмотреться в лицо больной. Она сидела ко мне % левым профилем, и никогда впечатление от разительного несходства не было у меня столь сильным, как во время этого последнего свидания. В особенности был не похож нос, намного более широкий в своем основании и поднятый своим концом как-то вверх. Также и рот ее, хотя и со вставною челюстью, был совершенно другой.

К концу игры Т. Е. Мельник (она играла какой-то марш) больная, видимо, чувствуя мой пытливый взгляд, начала все сильнее и сильнее волноваться и с еще большею нервностью перебирать свой платок. «Надо вам теперь уходить», – озабоченно шепнул мне по-русски герцог. Я встал, простился с больной, сказав ей по-немецки, что «я от всего сердца желаю ей полного выздоровления и всего лучшего». Фразу эту я сказал совершенно искренне, так как столь же искренно считаю ее действительно больной, испытавшей притом до своей мании столько тяжелого, что оно довело ее до самоубийства. Такое же чувство человеческой жалости испытала к ней во время свидания и великая княгиня Ольга Александровна. Кто бы она, вытащенная ночью из воды, затем ни была, к ней по-человечески, даже в ее теперешнем вольном или невольном заблуждении, уже нельзя относиться иначе. Но жалость, конечно, еще не оправдание. Я вышел. Вскоре за мной вышел в коридор и герцог Лейхтенбергский. «Она сильно сейчас волнуется, – сказал он мне, – но как-то скорее приятно взволнована». – «Я лично этого не успел заметить, – отвечал я, – но что в конце она стала более нервной, то и я действительно почувствовал по ее дрожащей руке с платком, а лицо ее было приветливо, хотя и с «деланым» выражением – быть может, она была приятно поражена, что я, этот неизвестный ей русский, не допрашивал ее, болтал о пустяках и, пожелав ей искренне всего лучшего, наконец уезжает и оставляет ее в покое. Но ведь она одинаково волнуется при всяком неизвестном ей посетителе». – «Не знаю, – сказал задумчиво Лейхтенбергский, – она снова спросила меня, когда вы вышли: «Русский ли он» и «Как его фамилия». Я ей просто сказал, что вы мой друг, русский, что зовут вас Мордвинов, и спросил, не напоминаете ли вы ей кого-нибудь?» Но она молчала – видимо, ваша фамилия ее ничего не сказала». Вскоре вышла к нам из комнаты и Т. Е. Мельник. «Знаете что, – сказала она значительным шепотом, – больная все не перестает спрашивать, кто вы такой. Я ей повторила вашу фамилию и спросила, знала ли она вас раньше. Она ответила, что нет, но что вы ей многое, очень много напоминаете и что она поэтому и спрашивала в свое время у меня (Боткиной), кто вы такой». – «Да, да, – вставил герцог, – она, видимо, очень заинтересована вами, говорила и мне, что вы ей многое напоминаете, спрашивала у меня, «правда ли он уезжает и действительно ли правда, что он приезжал не для того, чтобы меня узнавать», даже добавила «я так хотела бы с ним еще побольше поговорить!» (Оригинальная фраза ввиду ее упорного молчания во время нашего свидания!) «Ну, если вы этого так хотите, – отвечал я (герцог Лейхтенбергский), то я ему скажу и попрошу хоть ненадолго отложить его отъезд!» – «Нет, нет, – заговорила быстро больная, – только не сейчас, я теперь взволнована, лучше как-нибудь потом». – «А знаете еще что, – говорила мне Боткина, – наша больная, после того, как я осталась с ней одна, спросила про вас: «а как он спасся?» и при этом еще добавила «как он постарел!» За кого принимала меня ее больная фантазия? Или это была только хитрость немудрой женщины, желавшей вывернуться из затруднительного положения? Последнее вернее, так как то же самое можно спрашивать и говорить и о любом русском беженце, вырвавшемся за границу.