Анатолий Мордвинов - Из пережитого. Воспоминания флигель-адъютанта императора Николая II. Том 2

Звуки гимна и громовое «ура» почти с такой же искренней силой, как я когда-то слышал на последнем смотру запасных в Петрограде, раздались с платформы при виде государя и невольно наполнили меня вновь чувством надежды и веры в нашу великую военную семью и в благоразумие русского народа.

Но это было только мгновение.

Стоявший рядом со мной у окна Кира Нарышкин мне тихо, отвечая, видимо, на свои невеселые мысли, шепнул:

– Кто знает – быть может, это последнее «ура» государю, которое мы сейчас слышим.

Мои горячие переживания были облиты немного холодной водой, но надежда все же не остывала, и разум ей не противился.

Я все отказывался верить, что эта неожиданная, столь восторженная встреча государя со своими войсками действительно окажется последней и что дальше, кроме беспросветного мрака длинных годов, ничего более уже не будет.

Что думал и чувствовал государь, видя на маленькой станции в середине России безыскусственное проявление любви и преданности тех, родные братья которых в то же время буйствовали в далекой столице?

В чью искренность он больше верил? Не думал ли он, что одно его появление, так воодушевлявшее первых, заставит иначе биться сердца и у остальных?

По свойству своей натуры, по чуткому пониманию народной души, по примерам русской истории он, наверно, об этом думал, на это надеялся и на это в нужную минуту хотел решиться: он ведь не удалялся, не бежал от бунтующего Петрограда, а наоборот, старался приблизиться к нему.

Со страдавшей от болезни семьей он мог соединиться и вдали от столицы, как желала того и сама государыня, но соединиться с больной от безумия частицей народа он мог только там. Вот почему, несмотря на все доводы Алексеева, он не пожелал остаться в Ставке и просил императрицу не двигаться ему навстречу.

Императорский поезд продолжал двигаться беспрепятственно вперед через Оршу – Смоленск, на Вязьму, Лихославль, Бологое и Тосно, согласно маршруту, на этот раз не напечатанному красиво на толстом картоне, а лишь наскоро написанному на клочке бумаги и лежавшему у меня на столе.

В Вязьме – первой станции, на которой принимались телеграммы на иностранном языке, – государь послал телеграмму Ее Величеству на английском языке, сообщая о своем выезде в Царское Село и о принятых им мерах для восстановления порядка в Петрограде 21.

На мелькавших затем станциях и во время остановок текла обычная мирная жизнь, где не было даже намека на что-либо «революционное». Бунтовал лишь Петроград – маленькая точка на безбрежном пространстве России, о чем мы неоднократно друг другу указывали.

Но агентских телеграмм, как бывало раньше, уже в вагон не приносили, и мы не знали, что делается в столице и в Царском Селе.

Генерал Воейков тоже, видимо, не имел сведений и, по обычаю, шутливо отмалчивался. Из разговоров в течение дня с другими товарищами и Кирой Нарышкиным я узнал, что была получена днем лишь телеграмма, посланная вслед императорскому поезду генералом Алексеевым и уведомлявшая, что восстание разгорается, что Беляев доносит, что остались верными лишь 4 роты и 1 эскадрон, с которыми он и был вынужден покинуть Адмиралтейство, где до того находился. Генерал Алексеев снова упоминал, что необходимо ответственное министерство и что думские деятели, руководимые Родзянко, еще смогут остановить всеобщий развал и что утрата всякого часа уменьшает надежду на восстановление порядка.

Я отчетливо помню, что эта телеграмма, принесенная в поезд, кажется, в Вязьме, была на имя государя и что Его Величество телеграфировал еще в пути из нашего поезда Родзянко, назначая его вместо князя Голицына председателем Совета министров и предлагая ему выехать для доклада на одну из промежуточных станций навстречу императорскому поезду.

От Родзянко был уже получен в то время (около 3–4 часов дня) и ответ, что он выезжает нам навстречу.

Тогда же из разговоров выяснилось, что предполагалось предоставить Родзянке выбор лишь некоторых министров: а министры Двора, военный, морской и иностранных дел должны были назначаться по личному усмотрению государя императора, а все министерство должно было оставаться по-прежнему ответственным не перед Государственной Думой, а перед Его Величеством.

Вечером около 9 часов, после обеда, прибыли в Лихославль, где была назначена остановка.

В служебный задний вагон нашего поезда вошли несколько железнодорожных инженеров и два жандармских генерала, только что прибывших из Петрограда для встречи и обычного дальнейшего сопровождения императорского поезда по их участкам.

Я прошел туда. Генералы рассказывали, что при их отъезде из Петрограда они слышали частые беспорядочные выстрелы и видели взбунтовавшихся солдат; говорили также, что, по слухам, много перебито офицеров.

По их словам, рабочие и «народ» очень возбуждены, требуют понижения цен на хлеб и на другие припасы, но что из толпы в течение целого дня не было слышно ни одного резкого слова ни против государя, ни против императрицы и что вообще в толпе «политика», видимо, не играла еще главной роли, хотя и «несомненно, что волнение вызвано искусственно разными политическими проходимцами».

Генералы были очень взволнованы, обеспокоены, говорили о тех мерах предосторожности, которые они приняли для безопасного проезда государя через Тосно в Царское Село, и надеялись, что все обойдется благополучно. Они же сообщили, что, находясь уже в вагоне, на вокзале для следования к нам, они перед самым своим отъездом увидели, как большая беспорядочная толпа революционных солдат начала занимать Николаевский вокзал.

Что потом было на вокзале, после их отъезда, они не знали, так как не могли по дороге соединиться по телефону с Петроградом.

Но обычная охрана железнодорожного полка стояла еще исправно на своих местах по пути следования царского поезда.

Думая с беспокойством о своих, я спросил, что делается в Гатчине и, в частности, в Гатчинском дворце, где жила моя семья.

Приехавшие в один голос меня успокоили, говоря, что в Гатчине совершенно спокойно, но что в Царском хуже и что было видно, как по дорогам к нему из Петрограда двигались какие-то кучки не то солдат, не то вооруженных рабочих. Они же сообщили, что Дума, несмотря на указ о роспуске, ввиду волнений постановила не расходиться и что около Таврического дворца «толчется» много народа, солдат и т. п.

Во время этого разговора в служебный вагон вошел кто-то из местных железнодорожных инженеров и, обращаясь ко всем, сказал: «Вот посмотрите, что сейчас получено». Один из жандармских офицеров взял протянутую телеграмму и вполголоса, с трудом разбирая наскоро записанные слова, начал читать.