Константин Лапин - Подснежник на бруствере

Да, пригодилась нам медицинская выучка в этой залитой кровью низине под деревней Демешкино, «Долине смерти», как, не сговариваясь, окрестили ее солдаты.

В Демешкине продолжалась неравная схватка. Гвардейцы, отрезанные от своих, не только отбивали контратаки врага, но время от времени делали героические попытки улучшить позиции. Выравнивая левый фланг, бойцы продвинулись вперед, захватили немецкий провиантский склад с горой рождественских посылок, так и не дошедших до своих адресатов. Еды теперь было вдоволь, хуже обстояло с водой.

Окопы перерезали деревню пополам: наши удерживали первую линию захваченных траншей; во второй, метрах в 30–40, засели гитлеровцы. Единственный колодец находился посреди деревни, к нему можно было подобраться лишь ночью. Немцы, которых в Демешкине было больше, чем наших, попробовали сделать вылазку к колодцу днем, но, оставив у сруба нескольких убитых, прекратили бесполезные попытки. Зато ночью у колодца не раз вспыхивала перестрелка водоносов.

Все меньше бойцов оставалось в строю. В роте капитана Голдобина не более двух десятков активных штыков, патроны на исходе. Командир решился на отчаянную вылазку. Стреляя из пистолета, он повел остатки роты в штыковую атаку, первым достиг бруствера вражеского окопа и был сражен пулей. Голдобинские бойцы овладели второй линией траншей. Противник оставил Демешкино.

Не опасаясь теперь попасть в своих, немцы обрушили на деревню шквал минометного и артиллерийского огня. Едва разрывы стихли, по бугру, ведущему к Демешкину от шоссе, стали подниматься фашистские цепи. Офицеры впереди, за ними густые ряды автоматчиков.

Все, кто мог держать оружие, здоровые и раненые, отражали новый натиск врага. Гитлеровские цепи редели от пулеметного огня, бойцы пустили в ход трофейные гранаты; нераспечатанные ящики их были захвачены в немецких траншеях. Снова гвардейцы удержали завоеванный рубеж.

Тяжелые танки немцев действовали на правом фланге, отражая атаки «тридцатьчетверок». Противник вынужден был бросить свой резерв в Демешкино. Стальные громадины двинулись на горстку храбрецов, истекавших кровью.

В командирской землянке, под которую приспособили погреб на краю деревни, оставались четверо: майор Булавин, капитан Сурков и два немолодых солдата — связист и ординарец комиссара. В соседней землянке находились пять тяжело раненных бойцов. Отправив с ночи за подмогой писаря Колю Кряжевских, майор вызывал по рации артиллерию.

Капитан Сурков связывал в пачку ручные гранаты — противотанковых не было, — негромко напевая есенинскую: «Бейте в жизнь без промаха — все равно любимая отцветет черемухой». Закончив, вынул из кармана гимнастерки фотографию, вздохнул:

— Где-то наши девчата, комиссар, живы ли?

— Седьмой!.. Седьмой!.. — вызывал Булавин, согнувшись над рацией. — Куда ты пропал, седьмой?

Нарастал лязг гусениц, головной танк врага совсем близко. С ручным пулеметом и связкой гранат капитан Сурков шагнул из землянки. Слышно было, как он что-то крикнул или скомандовал сам себе, затем — громкий разрыв гранат.

Охрипший комиссар поймал, наконец, отзыв командира артдивизиона. Булавин назвал координаты. И понял: Шор сомневается — ведь это точка нахождения самого комиссара.

— Борис, ты слышишь меня? — по имени обратился майор. — Я Булавин! Дай огня, Борис!

Шор молчал, видно, продолжал сомневаться. Выругавшись, комиссар крикнул в микрофон:

— Как коммунист приказываю: дать огонь по координатам…

Немецкий танк почти в упор выстрелил из пушки по землянке. Взрывом завалило вход, накренился бревенчатый потолок, насмерть придавив сидевшего у дверей связиста. Майора и его связного контузило взрывной волной.

Минута тишины — и с грохотом стали рваться наши снаряды; это беглым огнем стрелял артдивизион Шора. Сквозь полузаваленное окошко виднелись красные языки пламени — горел вражеский танк.

Придя в себя, Булавин огляделся: бревна осевшего потолка уперлись одним концом в землю, оставив немного места для живых. Наверху послышались голоса. Майор хотел бросить в окно гранату; для себя он берег последнюю пулю в нагане. Связной задержал его руку, шепча:

— Товарищ комиссар, и их не достанете и себя обнаружите. Видите лаз? — Он показал на щель меж бревнами. — Ночью расширим и попробуем до своих податься…

Вечером на осевшей крыше землянки гитлеровцы установили пулемет. Велико было удивление осажденных, когда они услышали русскую речь. Один из власовцев, украинец, клял немцев-катов, пославших их на верную смерть, ругал «жидов и комиссаров», которые-де отсиживаются в тылах, пока народ проливает кровь… И снова боец с трудом удержал горячего комиссара: Булавин хотел гранатой подорвать землянку вместе с изменниками.

К ночи обстрел с нашей стороны усилился. Власовцев не было слышно, похоже, попрятались от разрывов. В землянке не сидели без дела, лаз удалось расширить. Первым выбрался наружу комиссар, подождал связного.

Метров пятьдесят беглецы бесшумно ползли по снегу, а когда местность пошла под уклон, побежали из последних сил к лесу. Боец держался сзади, прикрывая своим телом комиссара. Запоздалая пулеметная очередь просвистела поверх голов.

Как вернувшихся с того света, встретили их в батальоне. Впрочем, батальона больше не было: за неделю штурма из пятисот человек в строю оставалась какая-нибудь десятая часть…

31 декабря 1943 года. С вечера мы набились в самую просторную немецкую землянку, недавно построенную и казавшуюся чище других. Затопили железную печь, зажгли десятки трофейных плошек. Шумно, жарко, чадно.

Разговоры смолкли, когда над нарами поднялся майор Булавин с часами в руке. Ровно в 24.00 по московскому времени он поздравил однополчан с Новым победным годом, пожелал всем долгой-долгой жизни. Прогремело троекратное гвардейское «ура», воины поздравляли друг друга. Встретить следующий новогодний праздник дома — было общее пожелание.

Среди нас немало настоящих певцов, но комиссар почему-то изо всех выбрал меня.

— А ну, Люба, заводи песню о соловушке!

Я еще не знала тогда, что именно ее вспомнил капитан Сурков в свой последний час.

Петь мне трудно, голос срывается, но вот уже вся землянка подхватила знакомые слова. Только Булавин не пел, сидел, опустив голову, и все дымил цигаркой, хотя не был настоящим курильщиком.

— Да, Иван Васильевич, отцвела твоя черемуха! — повторил он негромко, и слезы скатились на его гимнастерку.

У Зои, вечной насмешницы, дрожали губы, когда она смотрела в его сторону. При посторонних девушка не смела высказать своих чувств, даже ближе подсесть не решалась.