Павел Коган - Сквозь время

Мы стоим с тобою у окна,
смотрим мы на город предрассветный.
Улица в снегу как сон мутна,
но в снегу мы видим взгляд ответный.

Это взгляд немеркнущих огней
города, лежащего под нами.
Он живет и ночью, как ручей,
что течет, невидимый, под льдами.

Думаю о дне, что к нам плывет
от востока по маршруту станций —
принесет на крыльях самолет
новый день, как снег на крыльев глянце.

Наши будни не возьмет пыльца.
Наши будни — это только дневка,
чтоб в бою похолодеть сердцам,
чтоб в бою нагрелися винтовки.

Чтоб десант повис орлом степей,
чтоб героем стал товарищ каждый,
чтобы мир стал больше и синей,
чтоб была на песни больше жажда.

Как смертникам жить им до утренних звезд,
и тонет подвал, словно клипер.
Из мраморных столиков сдвинут помост,
и всех угощает гибель.
Вертинский ломался, как арлекин,
в ноздри вобрав кокаина,
офицеры, припудрясь, брали Б-Е-Р-Л-И-Н,
подбирая по буквам вина.
Первое пили борщи Бордо,
багрового, как революция,
в бокалах бокастей, чем женщин бедро,
виноградки щипая с блюдца.
Потом шли: эль, и ром, и ликер —
под маузером все есть в буфете.
Записывал переплативший сеньор
цифры полков на манжете.
Офицеры знали — что продают.
Россию. И нет России.
Полки. И в полках на штыках разорвут.
Честь. (Вы не смейтесь, мессия.)
Пустые до самого дна глаза
знали, что ночи — остаток.
И каждую рюмку — об шпоры, как залп
в осколки имперских статуй.
Вошел
человек
огромный,
как Петр,
петроградскую
ночь
отряхнувши,
пелена дождя ворвалась с ним.
Пот
отрезвил капитанские туши.
Вертинский кричал, как лунатик во сне, —
«Мой дом — это звезды и ветер…
О черный, проклятый России снег —
я самый последний на свете…»
Маяковский шагнул. Он мог быть убит.
Но так, как берут бронепоезд,
воздвигнутся он на мраморе плит
как памятник и как совесть.
Он так этой банде рявкнул: «Молчать!» —
что слышно стало:
пуст
город.
И вдруг, словно эхо, — в дале-о-оких ночах
его поддержала «Аврора».

В глубине Украины
на заброшенной станции,
потерявшей название от немецкого снаряда,
возле умершей матери — черной и длинной —
окоченевала девочка
у колючей ограды.

В привокзальном сквере лежали трупы;
она ела веточки и цветы,
и в глазах ее, тоненьких и глупых,
возник бродяга из темноты.

В золу от костра,
розовую, даже голубую,
где сдваивались красные червячки,
из серой тюремной наволочки
он вытряхнул бумаг охапку тугую.

А когда девочка прижалась
к овалу
теплого света
и начала спать,
человек ушел — привычно устало,
а огонь стихи начал листать.

Он, просвистанный, словно пулями роща,
белыми посаженный в сумасшедший дом,
сжигал
свои
марсианские
очи,
как сжег для ребенка свой лучший том.

Зрачки запавшие.
Так медведи
в берлогу вжимаются до поры,
чтобы затравленными
напоследок
пойти на рогатины и топоры.

Как своего достоинства версию,
смешок мещанский
он взглядом ловил,
одетый в мешен
с тремя отверстиями:
для прозрачных рук и для головы.

Его лицо как бы кубистом высеченное:
углы косые скул,
глаза насквозь,
темь
наполняла въямины,
под крышею волос
излучалась мысль в года двухтысячные.

Бездомная,
бесхлебная,
бесплодная
судьба
(поскольку рецензентам верить) —
вот
эти строчки,
что обменяны на голод,
бессонницу рассветов — и
на смерть
(следует любое стихотворение Хлебникова).

Самое страшное в мире —
Это быть успокоенным.
Славлю Котовского разум,
Который за час перед казнью
Тело свое граненое
Японской гимнастикой мучит.
Самое страшное в мире —
Это быть успокоенным.
Славлю мальчишек Идена,
Которые в чужом городе
Пишут поэмы под утро,
Запивая водой ломозубой,
Закусывая синим дымом.
Самое страшное в мире —
Это быть успокоенным.
Славлю солдат революции,
Мечтающих над строфою,
Распиливающих деревья,
Падающих на пулемет!

Дождь. И вертикальными столбами
дно земли таранила вода.
И казалось, сдвинутся над нами
синие колонны навсегда.

Мы на дне глухого океана.
Даже если б не было дождя,
проплывают птицы сквозь туманы,
плавниками черными водя.

И земля лежит как Атлантида,
скрытая морской травой лесов,
и внутри кургана скифский идол
может испугать чутливых псов.

И мое дыханье белой чашей,
пузырьками взвилося туда,
где висит и видит землю нашу
не открытая еще звезда,

чтобы вынырнуть к поверхности, где мчится
к нам, на дно, забрасывая свет,
заставляя сердце в ритм с ней биться,
древняя флотилия планет.

Высокохудожественной
строчкой не хромаете,
вы отображаете
удачно дач лесок.
А я — романтик.
Мой стих не зеркало —
но телескоп.
К кругосветному небу
нас мучит любовь:
боев
за коммуну
мы смолоду ищем.
За границей
в каждой нише
по нищему,
там небо в крестах самолетов —
кладбищем,
и земля вся в крестах
пограничных столбов.
Я романтик —
не рома,
не мантий, —
не так.
Я романтик разнаипоследних атак!
Ведь недаром на карте,
командармом оставленной,
на еще разноцветной карте
за Таллином
пресс-папье покачивается,
как танк.

Я вижу красивых вихрастых парней,
что чихвостят казенных писак.
Наверно, кормильцы окопных вшей
интендантов честили так.

И стихи, что могли б прокламацией стать
и свистеть, как свинец из винта,
превратятся в пропыленный инвентарь
орденов, что сукну не под стать.

Мечтатель, фантазер, лентяй-завистник!
Что? Пули в каску безопасней капель?
И всадники проносятся со свистом
вертящихся пропеллерами сабель.
Я раньше думал: «лейтенант»
звучит «налейте нам».
И, зная топографию,
он топает по гравию.

Война ж совсем не фейерверк,
а просто — трудная работа,
когда —
черна от пота —
вверх
скользит по пахоте пехота.
Марш!
И глина в чавкающем топоте
до мозга костей промерзших ног
наворачивается на чеботы
весом хлеба в месячный паек.
На бойцах и пуговицы вроде
чешуи тяжелых орденов.
Не до ордена.
Была бы Родина
с ежедневными Бородино.