Валерий Поволяев - Царский угодник. Распутин

— Да какой из меня министр, вы подумайте, Григорий Ефимович. — Юсупов вновь засмеялся. — Гораздо лучше, если я буду помогать вам. Скрытно, если хотите, исподтишка. Вот на это я готов, а быть министром — нет.

Стать своим человеком у Распутина, но так, чтобы об этом не было ничего известно ни Муне Головиной, ни Вырубовой, ни Симановичу, — вот цель, которую преследовал Юсупов. Сделаться этаким секретным другом... Он широко, открыто улыбнулся «старцу».

— Хорошая у тебя улыбка, — заметил Распутин, колкость исчезла из его взгляда. — А что! Пожалуй, ты и прав. Вообще-то у меня не принято отказываться. Да и люди ко мне приходят за тем, чтобы соглашаться, а не отказываться. Меня всё время просят что-либо устроить — одно, второе, третье... Совсем запурхался. — Он покрутил около виска пальцем. — Иной раз земля из-под ног уползает, падаю.

— И как же вам удаётся всё устраивать?

— Как, как, — проворчал Распутин. — Очень просто. Записочками. Одному министру записочка, другому, третьему, каждому по записочке — так дело и движется. Не отказывает, замечу, Феликс, никто.

— И все министры вас слушают?

Распутин удивлённо глянул на князя.

— Все. А как меня можно не слушать? Ведь многих из них я к портфелю приспособил. А если кто-нибудь пойдёт против, то я ему не завидую. — Распутин сжал сухой крепкий кулак, показал его Юсупову: — Вот у меня где все эти министеры. — Слово «министеры» он произнёс с особым смаком. — Сам премьер и тот не смеет мне поперёк дороги становиться. Недавно подослал мне одного деятеля с пятьюдесятью тысячами в кармане, хотел одного своего министра сместить. Сам, значит, пачкаться не хочет, хочет, чтобы я...

— И как же вы? — спросил Юсупов.

— Не взялся. Не нужно смещать того министра, он сидит на своём месте. Так что, — Распутин повертел кулак перед собой, — вот они у меня где! — Он засмеялся, прикрыл рукой рот — стеснялся показывать Юсупову порченые зубы. — Ты сам посуди, Феликс. Царица у меня друг? Друг. Поэтому как мне не повиноваться, а? Иначе... — Он вновь с интересом оглядел свой жилистый, с крупными выступающими костяшками кулак. — Иначе так могу зажать, что кишки вылезут. Да с вашим братом, с аристократом, Феликс, только так и надо. Другого языка вы не признаете.

Распутин неожиданно жёстко и по-щучьи хищно улыбнулся, отвёл затвердевший взгляд в сторону. Юсупов тоже посмотрел туда, стараясь понять, что там видит Распутин. Ничего. Стена, покрытая обоями. Простенький рисунок, гладкая фактура.

— А бабы ваши, аристократки, они хуже мужиков, — продолжал свою речь Распутин. — С баб и надо начинать вселенскую порку аристократов. Я вот иногда вожу всяких разных... барынь, графинь-графунь, прочую шелупонь с длинными волосами в баню и усмиряю их там, и усмиряю... Раздеваю догола, так, чтобы сиськи на живот свисали, и приказываю: «Мой меня, простого мужика!»

— И что же?

— Моют, — довольно ответил Распутин. — А куда они денутся? — Распутин вяло махнул рукой, усмехнулся в бороду. — Но если кто отказывается, так я тут же начинаю изгонять беса.

И кричит иная баба, вертится, визжит, а не убегает... Значит, нравился, — произнёс «старец» довольно, — Вся аристократическая гордыня мигом соскакивает. Вот так мы, милок, и приобщаемся к высшему свету.

Юсупов почувствовал, что внутри у него начинает медленно каменеть сердце, возникает там что-то гадливое, скользкое, холодное, упрямо ползёт вверх, клейким пузырём закупоривает горло; Распутин, заметив, что у Юсупова изменилось, побледнело лицо, продолжил:

— Я тебе сейчас вина налью. Вино — это самое первое лекарство. И главное — оно от всех болезней, от всего помогает, хотя ни в каких аптеках не приготовляется. Настоящее Божье средство, и душе и телу придаёт крепость. — Он замолчал, лицо у него потеплело — видать, вспомнил что-то приятное. — А ты напрасно, милок, избегаешь Бадмаева. У него лекарства какие хочешь есть, на все случаи жизни, и, признаюсь, даже лучше вина. Вот это настоящий доктор — Бадмаев, не то что разные там Боткины с Деревянками. Эти-от пишут лишь всякую непонятную дрянь на бумажках разными непонятными буквами, думают, что больной от их писанины поправится, а ему становится всё хуже и хуже. У Бадмаева же все средства природные, в лесах да в горах добыты, Господом Богом в землю посажены — значит, благодать Божья в них сокрыта. Вот. А теперь сделай милость, выпей хорошего вина. — Распутин взял бутылку марсалы, стоящую на столе.

Юсупову бросились в глаза чёрные скобочки грязи, застрявшие у старца под ногтями, он отвернулся к окну.

— Нет-нет, спасибо. Вина не хочу.

Часто разговор заходил о наследнике, об Алексее, который больше, чем кто бы то ни было, нуждался в лекарствах. Распутин, хмыкая, сообщал князю по «секрету», что те лекарства, которые прописывает придворный врач Боткин, «царицка» сыну не даёт, даёт только то, что велит ей Распутин.

— А я худого Алёшке никогда не пожелаю. И не сделаю. Что я ему даю? Чай, например, заставляю пить.

— Обыкновенный?

— Какой же ещё? Самый что ни есть...

Распутин говорил что-то ещё, но Юсупов слушал «старца» уже вполуха, в висках у него раздавался далёкий глухой звон — он, кажется, окончательно понял, что собирается сделать этот развесёлый, вызывающий улыбку своей речью и повадками мужик — сместить царя с трона и на его место посадить немку эту, Альхен, Александру Фёдоровну... Взгляд Юсупова был чист, ясен, доброжелателен, на лице его ничего не отразилось.

— Вы сказали как-то, Григорий Ефимович, что хотели бы сделать меня своим помощником, — тихо и спокойно, почти бесцветно проговорил Юсупов.

— Ну!

— Так вот, в министры я не согласен, не моё это дело — быть министром, а вот помощником я быть смогу.

— Любо! — по-казацки коротко одобрил решение Феликса Распутин.

— Я согласен вам помогать, но для этого мне надо знать, что необходимо делать, что вы надумали. Например, вы говорили, что всё будет по-новому, а как по-новому, что по-новому, с кем по-новому — я не знаю.

Распутин, отвернувшись от князя, задумчиво сцепил пальцы — он размышлял, стоит ли посвящать Феликса Юсупова в свои планы или надо ещё немного подождать, потом нервно походил по комнате, задержался около князя, трезво и тяжело глянул ему в глаза.

— Простому мужику надоело воевать, — медленно и веско, продолжая в упор смотреть на Юсупова, произнёс он, — крови пролито много; очень даже много, а всё без толку. Разве не пора кончать эту канитель, а, Феликс? Пора. Разве немец не брат тебе, мне, Симановичу, Рубинштейну, папе? Брат. Господь ведь недаром учил нас: «Люби врага своего, как любишь брата своего...» А мы Господа не слушаемся, всё воюем, воюем, конца и края этой войне нет. Пора уже продвигать дело к миру. Э-э, да что там говорить, — Распутин выпрямился и, продолжая прокалывать Юсупова взглядом, картинно сложил руки на груди. — Впрочем, коли прикажу папе с мамой, поговорю с ними строго да надавлю хорошенько, — мир будет. Только вот жаль, у нас ещё не всё готово. — Распутин вздохнул, вновь отвернулся от Феликса.