Валерий Поволяев - Царский угодник. Распутин

Пуришкевич постучал ногтем по литой двухпудовке, как по бюсту Александра Второго:

— Почём товар?

Мужик заломил такую цену, что Пуришкевич невольно переглянулся с Лазовертом.

— Не слишком ли?

— Не слишком, ваше благородие, — угрюмо проговорил силач, — если бы это был хлеб — не стал бы столько драть, грешно, а за железо... За железо сам Бог велел. Это — баловство.

— И то верно, — Пуришкевич похмыкал, отвернулся в сторону, — но я же тебе не банкир Митька Рубинштейн, который печёт деньги как блины. И всё больше на крови: чем больше крови, тем больше денег.

Мужик не скинул ни копейки — как назначил цену, так на ней и стоял. Глядя мимо Пуришкевича куда-то в морозную даль, он монотонно бубнил:

— Не могу уступить, ваше благородие, никак не могу...

Пришлось уплатить ту цену, которую он запросил. Цепи и гири отвезли в санитарный поезд, спрятали подальше от любопытных глаз, а потом долго отогревались в вагоне Пуришкевича горячим чаем и коньяком.

На следующий день Станислав Лазоверт купил кожаную шофёрскую амуницию, заплатив за неё деньги по той поре бешеные — целых шестьсот рублей, обрядился в обновку с довольным видом, покрутился перед зеркалом, отчаянно скрипя кожей и оттопыривая то один локоть, то другой, становясь в разные позы.

Амуниция состояла из тёплого мехового пальто, покрытого прочным хромом, из шапки с наушниками и огромных, закрывающих руку по локоть перчаток.

— Ну как я? — спросил он у Пуришкевича.

Тот усмехнулся и ответил, не задумываясь:

— Довольно хлыщеватый и нахальный. А вообще производите впечатление типичного столичного шоффера. — Пуришкевич специально подчеркнул слово «шофёр», модно сдвоив в нём букву «ф», — Распутин, думаю, оценит. — Он вторично усмехнулся. — Что касается меня, то я вполне доволен.

Пуришкевич не лукавил, он действительно был доволен: в таком одеянии в Лазоверте трудно было признать Лазоверта, всякий полицейский лишь запомнит этот роскошный кожаный балахон да перчатки с крагами, а уж что касается лица, то лицо вряд ли задержится в памяти. Это тот самый случай, когда одежда съедает лицо человека.

Счётчик включился. Время пошло отстукивать свой счёт в пользу заговорщиков.

Распутин чувствовал, что над ним сгущаются тучи, но ничего поделать не мог.

Собравшись поздним вечером в начале декабря, заговорщики определили дату убийства Распутина. К сожалению, великий князь Дмитрий Павлович оказался «расписан» вплоть до шестнадцатого числа: то званый ужин с чопорными родственниками, который никак нельзя пропустить, то интимная встреча с дамой, имя которой он никогда никому не сообщит даже под пыткой, то пирушка с офицерами, — переносы же были невозможны, поскольку это могло привлечь внимание, поэтому решили исходить из расписания великого князя. Установили дату убийства Распутина — ночь с шестнадцатого на семнадцатое декабря.

— Распутину не терпится познакомиться с графиней, — сказал Юсупов, — звонил мне несколько раз.

— Сам? — удивился Пуришкевич.

— Сам.

— По моим сведениям, он сидит сейчас так тихо, что... тише мыши, словом, из дома совершенно не вылезает, только головой крутит, ловит каждое дуновение ветра да всякий запах, долетающий до его носа, а тут — сам... — Пуришкевич задумчиво забарабанил пальцами по столу. — Я уже, грешным делом, бояться начал — не тиканул бы он к себе в деревню. Там достать его будет много труднее, чем здесь. А тут — сам. Хм-м...

— Пришлось даже сдерживать его, — сказал Юсупов, — я специально ездил на Гороховую, сказал этому блудливому коту, что графиня, которая так интересует его, вернулась из Крыма, но пробыла здесь недолго и срочно отъехала из Петрограда. Скоро вернётся обратно.

— Какого числа вернётся, вы, Феликс, надеюсь, не сообщили Распутину?

— Нет. Но раз мы сегодня определили дату — шестнадцатое декабря, значит, она будет в Питере шестнадцатого. В квартире у него постоянно дежурит Муня Головина. Ещё там находится распутинская дочка — типичное крестьянское создание с открытым ртом, в который постоянно набиваются мухи, и племянница — точно такая же, как и дочка, деваха...

— А этот еврей с куриным пером за ухом... он где? — холодно полюбопытствовал Пуришкевич.

— Симанович?

— Да.

— Владимир Митрофанович, Владимир Митрофанович, что-то вы совсем плохо относитесь к бедным евреям.

— Не такие уж они и бедные, — пробурчал Пуришкевич.

— Я думал, что ваши великорусские замашки остались в прошлом.

— У всякого явления есть отрыжка.

— Симановича в квартире не было.

— А вообще интересно знать, оповещает ли Распутин филёров, когда уезжает когда-нибудь к цыганам на очередную пьянку?

— Нет. Он не любит филёров.

— Роковая ошибка!

За окнами продолжал лютовать, стискивать землю в железном сжиме мороз, с веток падали замерзшие птицы.

Около магазинов, несмотря на стужу, выстраивались километровые очереди — люди жаждали хлеба, молока и сладкого, сахар выдавали только по талонам. Сейчас уже никто не может сказать, кто изобрёл эту чудовищную вещь — талоны, но подозреваю, что Хвостов. Когда он начал решительно бороться с хвостами — трёхкилометровыми очередями, то и выдумал клочок глинистой, плохого качества бумаги, сваренной из макулатуры, на которой проставляли мутный штамп, дающий право на приобретение энного количества муки, хлеба, сладкого.

В ходу была самогонка — терпкий, сжигающий глотку хуже скипидара сучок, приготовленный из коры, щепы, навоза, древесных опилок и толчёного дерьма напиток. Готовили зелье неведомо из чего, словом, люди травились им, исходили зелёной желчью, были случаи, когда любители выпить умирали, но сучок продолжали гнать: организм людей требовал одурения, а глаза — помутнения, не хотелось видеть то, что происходит на улице, не хотелось ничего слышать...

В очередях ругали вся и всех. Особенно активно — императрицу Александру Фёдоровну и Гришку Распутина.

Царицу ругали за то, что она — немка, а раз немка, то, значит, служит кайзеру, Вильгельмишке этому, и никакие добрые дела, никакая самоотверженная работа в госпиталях и санитарных поездах не могла убедить простого русского человека в обратном; Гришку — за то, что втесался в царскую семью и крутит теперь Николаем и его благоверной, как кот хвостом, вплоть до того, что с немкой даже в постели нежится и в таком разе сам немцем сделался. Распутина стали ненавидеть люто — именно люто, как это умеют делать на Руси.

— Шпиён он, подлинный шпиён, — судачили бабки в очередях, шмыгая носом, — продался германцу, мзду получает изумрудами, камушки дорогие ему прямо в ладонь кладут...

Отчасти Распутин сам давал повод для того, чтобы его обвиняли в шпионаже: слишком много и часто он говорил о немцах в превосходных тонах, судачил о том, что германские генералы сильнее наших, а раз они сильнее, то надо прекратить войну и отдать немцам то, что они требуют. С другой стороны, нет дыма без огня: кто знает, может, немцы действительно разрабатывали Распутина, может, действительно положили ему на лапу десяток-другой изумрудов, вывезенных из Африки?