Валерий Поволяев - Царский угодник. Распутин

— Ну и ну, — переводя дух, словно после бега, неверяще проговорил студент.

— Всякое Россия видела, но такого не видела, — взялся земец за старое.

— Он же колдун, он леший, он огнём обжигает. — Голос у студента сорвался на шёпот.

«Распутин всё чувствует, всё читает своим взглядом — читает чужие взгляды, и глаза его, как отмечают многие, меняют цвет», — записал журналист у себя в блокноте.

Когда в следующий раз журналист заглянул к Распутину, тот с деревянным хрустом давил рукой сушки и кормил ими Эвелину, протягивая ей на манер блюдца открытую ладонь с кусками сушек. Эвелина покорно нагибалась и, будто телушка, брала ломаные сушки с ладони губами.

— Заходи, Лександра Иваныч, — добродушно пригласил Распутин, — давно не был. Требуешь, журналист, ей-ей гребуешь. — Тон его сделался укоризненным. — По поведению вижу. А ты не гребуй, мы с тобою из одинакового теста сделаны. Вот она не требует. — Распутин погладил Эвелину по голове, и Эвелина послушно склонилась к его ладони. — А голубица-то благородных кровей, дворянка... Садись, Лександра Иваныч, сейчас мы с тобой мадеры выпьем.

— А может-с, в ресторане, Григорий Ефимыч? — спросил возникший в проёме купе секретарь. Пальцем вспушил усы, потом, ухватившись за золотую цепочку, вытащил из жилетного кармана толстые серебряные часы, отщёлкнул крышку. — Уже пора обедать, Григорий Ефимыч!

— Ну что ж, можно и в ресторане, — согласился Распутин, — через двадцать минут.

— Тогда я мигом-с, Григорий Ефимыч, — заторопился секретарь, — надо, чтоб осетринку успели запечь.

Распутин скормил Эвелине остатки сушек, подержал в руках пустую верёвку, которой сушки были связаны, швырнул её под ноги, нагнулся и из корзины, стоявшей внизу, в багажном отделении, достал очередную связку таково поблескивающих, посыпанных маком сушек.

«Это сколько же всякого добра увезено из Петербурга? — задал себе невольный вопрос журналист. — Сушки, сушки, и все с маком, яблоки, конфеты, бублики, калачи...»

— Погоди, — сказал ему Распутин, схватив лукошко, сдёрнул с него вафельное полотенце. В лукошке были конфеты, — Сейчас угощу паству и вернусь.

Он поднялся, но не успел выйти, как на него накинулась Матрёна, ухватила рукою лукошко:

— А мне? Мне!

— Возьми, сколько надо, и отстань, — сказал отец, — и взрослых постыдись... Вон сколько взрослых!

Матрёна набрала две горсти конфет и отстала.

— Девчонка не хуже других, — проворчал Распутин, вернувшись в купе, — а вот устроить мне её не удалось. Тьфу! Начальница дерьмовая попалась. Ей ведь указали — сверху указали, — он показал пальцем в потолок, — что есть такие веления, не исполнить которые она не может — не она главная! А эта ведьма заявила, что исполнить-то исполнит, примет Матрёшу в своё благородное заведение, но тут же подаст бумагу об отставке. Тьфу! — История, которая попала в газеты, глубоко, видать, сидела в Распутине. У него зло раздулись ноздри, взгляд погас. — Но никто понять не хочет, что мне из неё человека надо сделать, манерную даму, — журналист невольно отметил выражение «манерная дама», — из света, из общества! Может, это единственный случай, когда можно отыскать мостик, отделяющий аристократа от неаристократа, но нет! — Распутин широко развёл руками. — Ты пойми это, Лександра Иваныч, ты разберись, ты напиши! Знаешь историю про мою Матрёну?

— Слышал.

— Вот и напиши!

Журналист промолчал.

— Я же говорю тебе: требуешь ты нами, — остывая, произнёс Распутин, — а ты возражаешь, считаешь, что нет. Уж не возражал бы! — Распутин вздохнул, поднялся. — Ладно, пошли в ресторан. Симанович небось осетрину уже не только поджарил, но и закоптил.

Журналист понял, что фамилия рыжеусого коротконогого франта — Симанович, наморщил лоб, вспоминая, слышал эту фамилию или нет. По всему выходило, что не слышал. Нехотя поднялся — не мог решить для себя, надо идти в ресторан или нет. Земец опять надуется, посереет, выпятит губы, толстый помещик просто брезгливо отвернётся... Ну как ни не могут понять, что Распутин интересен для него сугубо профессионально, как литературный тип, как ходячий образ и вообще как человек, о котором нет однозначного мнения, — одни льнут к нему, поют хвалу, возносят на небеса, а другие относятся с презрением, льют хулу и стремятся втоптать в грязь. Для пишущего человека такой тип — находка! Но земец с помещиком не хотят осознать этого — дуются, чванятся, делают кислые рожи, будто козы, объевшиеся щавеля.

Единственный человек, который относится спокойно, — студент. Но он юн, он ещё многого не понимает.

— Общий сбор! — провозгласил Распутин и приложил ко рту горлышко пыльной бутылки, демонстрируя воинский рожок, побибикал, подудел губами, собирая подопечных, — бери ложку, бери бак, ложки нету — хлебай, так!

«А свита кто — все барыни и барышни из лучшего общества, — написал потом журналист, — жёны, сёстры и дочери людей, фамилии которых известны всей России».

— Лександра Иваныч, поторапливайся! — подогнал его Распутин. — Приглашаю на обед!

И журналист решил от обеда не отказываться.

— Жаль, Григорий Ефимыч, столы в ресторане нельзя сдвинуть, — встретил их секретарь. Привычно вспушил усы. — К полу прикручены-с. Мертво-с! То ли дело на Невском, в «Астории» или в «Европейской»! А-ах! — Симанович свёл руки вместе, по-мусульмански взметнул их вверх. — А в «Вилле Роде»!

— Да молчи ты про Невский! — одёрнул его Распутин.

— Слушаюсь, — сказал Симанович и громко похлопал в ладоши, призывая ресторанную прислугу. — Окна закрыть! Вы мне всех людей застудите! Быстрее закрывайте окна! И закуски на стол: ветчину с хреном, заливную осетрину! На стол, на стол! — Он был тут главным распорядителем, энергично стучал кожаными подмётками роскошных жёлтых башмаков, по ресторану ходил, не снимая шляпы, — она сидела у Симановича на макушке, по краям промокла, из-под потемневших полей тёк пот. — А жаль, что нельзя сдвинуть столы, — вновь взялся он за старое, остановил свой взгляд на журналисте. Спросил почему-то шёпотом: — Вы с нами?

— Вроде бы...

— Аха, — Симанович вновь похлопал в ладони, приказал: — Увеличьте столы на одно посадочное место. Ещё один прибор и одну закусочку!

— Люблю шустрых людей, — подхватил Распутин, — хорошо распоряжается! — Рядом с собой он посадил гимназистку, погладил ей колено — жест был отеческим, по другую сторону — покорную молчаливую Эвелину, напротив себя — журналиста и плотную тридцатилетнюю даму с красивым породистым лицом. С грохотом поставил на стол бутылку. — Отведаем, чего Бог послал.

— Темпо, темпо, темпо! — на итальянский манер подгонял Симанович прислугу. — Живей!

Остановились около какой-то тщедушной, состоящей из двух ободранных домиков станции, паровоз дал протяжный печальный гудок. Распутин недовольно выглянул в окно: