Валерий Поволяев - Царский угодник. Распутин

— Читай!

Лапшинская читала ему заметки, а Распутин, внимая голосу, шевелил губами, словно бы повторяя за ней текст. Иногда, останавливая, просил:

— Перечитай ещё раз!

Либо недовольно говорил:

— А эту заметку изыми! В ту её папку.

«В ту её папку!» — означало переместить материал в папку с неприятными вырезками, где Распутина ругали. К ней Распутин прикасался редко, требовал, чтобы Лапшинская прятала её подальше, — папка одним только своим видом портила «старцу» настроение.

Прослушав несколько заметок, Распутин вздыхал:

— Такие большие дела в России, такая она сама большая, а вон глянь, только мною и интересуются, только мною и занимаются! Тьфу!

В день отъезда журналисту, который особенно настойчиво домогался его, Распутин прокричал по телефону с неприятным слёзным надрывом:

— Коли хочешь видеть меня для пера — не приезжай, нечего тебе здесь делать, коли ежели для души, то заглядывай! Всё понял, милый?

А вот Александр Иванович из сдержанной газеты «День» понравился ему с первого взгляда — спокойный, с вдумчивым, необманывающим взглядом, душевный, обходительный. Приятный человек. Журналист журналисту — рознь. Такой человек очень бы пришёлся к месту в газете, которую Распутин надумал издавать.

— Вот, чёрт побери! — с досадою пробормотал он. — Упустил! Не взял ни адреса, ни телефона. Забыл!

— Чего упустил, Ефимыч?

— Да журналиста одного. Очень мне понравился. С бабами своими зателепался, и-и, — он отпустил плечи мужиков, за которые держался, и развёл руки — земля вроде бы больше не кренилась, не подпрыгивала под ним, вела себя спокойно, — и упустил. Хотел к себе на работу переманить.

— Ты что, Ефимыч, завод надумал приобрести? Иль газету, раз журналистом заинтересовался?

— Кое-что надумал.

— А грамотёшка?

— Грамотёшки, ты прав, у меня маловато. Но подучусь ведь. Другие учатся — ничего! В семьдесят лет писать начинают, а я что, козел с капустой? У меня что, кроме шерсти и рогов, ничего нет? А? Уж извините, мужики, я никогда козлом с пустой черепушкой не был.

Тоненькая женская фигурка, одетая в чёрное, медленно приближалась к ним. Распутин снова обеспокоенно напрягся: где же он видел эту женщину? А ведь он её точно видел! Видел именно эту фигуру — тонкую, по-кавказски гибкую, чёрную. Может быть, в Ялте среди крымских татар? Либо на Кавказе, на Минеральных Водах среди местных абречек? Или всё-таки в Петербурге? Струйка пота, возникшая у него на виске, тихо скользнула вниз. А это что такое? Он же никогда раньше не потел, даже с жестокого похмелья... Неужто что-то отказало в его организме?

Лоб тоже сделался мокрым.

«Солнце во всём виновато, жарит, парит — душно, гроза будет, потому и потею, — попытался Распутин успокоить себя. — Тьфу, как в бане... Сумасшедшее солнце!» Уши ему словно бы кто-то заткнул ватой, он перестал слышать, в теле возникла боль, потекла в кости, в жилы, в мышцы.

— Ты чего, Ефимыч? — толкнул Распутина один из мужиков. Распутин не ответил — не услышал мужика.

От чёрной женской фигурки исходили какие-то опасные токи, Распутин ощущал их почти физически, пробовал противопоставить этим токам токи свои, соорудить заплотку, но из этого ничего не получилось. В мозгу мелькнула мысль: «Надо бежать», но он никуда не побежал, да и никогда не побежал бы, продолжал идти навстречу женщине в чёрном.

Та приближалась, была уже совсем недалеко. От горячей дороги неожиданно потянуло холодом. «Если она сейчас попросит денег — дам ей денег, — решил Распутин, — всё, что есть в карманах, то и отдам. Если захочет быть ближайшей подругой Ани Вырубовой или фрейлиной мамаши — будет подругой и фрейлиной, если она попросится на курорт, в Германию, например, в этот самый... Баден который — поедет в Баден. Это — судьба!»

Распутин был недалёк от истины.

Пробки в ушах пробило, он стал слышать — услышал собственные шаги, смех мужиков, клёкот дерущихся петухов и пароходный рёв на реке.

«На реку бы, прочь отсюда, от людей, — бессильно подумал он, — отдохнуть бы, забыться. Но не дано, — понял он в следующую секунду, — даже если я спрячусь в воде, в земле, в воздухе — всё равно найдут. Везде найдут».

— Григорий Ефимович, у меня к вам прошение, — ещё издали произнесла женщина низким, чуть надтреснутым голосом, подтянула платок снизу к глазам, закрывая нос, намазанный какой-то мазью, поклонилась, — не откажите!

— Давай, — Распутин протянул руку, — давай прошение.

Та достала его из-под шали, это был лист хорошей плотной бумаги, сложенный вдвое. Распутин взял его, развернул. Прошение было написано крупными буквами, тот, кто писал, знал характер «старца» — Распутин любил, когда писали крупными буквами. Только вот из текста он ничего не понял — слова просто не проникли в него. Распутин махнул рукой, показывая, что письмо прочитает потом, дома, если он что-то не разберёт, поможет дочка — она грамотная, Матрёша, языки пытается учить...

Он хотел сказать, чтобы женщина приходила к нему домой, отметил, что она, несмотря на жару, обута в валенки, но ничего не сказал — валенки удивили его. «Значит, совсем худо этой бабе, — подумал он, — раз в катанках ходит, холод в кости уже проник. Не жилица... Но где же я тебя, мымра черёмуховая, ранее видел, а?» Женщина неожиданно резким и сильным движением выхватила из-под шали, откуда она только что достала прошение, нож. Распутин успел заметить, что это был прямой зазубренный тесак, старый, с сильно проржавевшим лезвием, отшатнулся в испуге от ножа, но женщина опередила его.

Она отбила в сторону Митю, стоявшего перед отцом, и стремительно, будто птица, вызвав оторопь у мужиков, кинулась на Распутина.

Тот выронил бумагу, охнул, но второй попытки уйти от ножа уже не предпринял, глаза у него потухли, он разом увял, словно из него, как из проткнутого шарика, разом вытекла жизнь. Ему сразу всё стало ясно — и почему он выиграл на ипподроме, и почему его втягивали в разговоры о войне, и почему его дом на Гороховой осаждали странные нищенки, и отчего несколько минут назад так странно плыла земля под ногами...

Внутри мигом возник холод, но он не был похож на испуг, это было что-то другое, совершенно неведомое, с чем Распутин раньше не сталкивался. Вместо того чтобы прикрыть живот, защититься, Распутин в странном движении раскинул руки, обнажился — и действительно почувствовал себя совершенно обнажённым, без одежды — и таким обнажённым ухнул в пустоту.

Жаркое, красное, пахнущее свежей кровью пламя вспыхнуло перед «старцем», загородило мир, проникло внутрь, вызвало оглушающе резкую боль — женщина ударила его ножом в низ живота, целя в лобок, но, понимая, что лобковую кость ей не пробить — для того, чтобы пробить, нужен был очень сильный удар, а она была слаба, — взяла чуть выше, и нож с булькающим звуком вошёл Распутину в живот.