Валерий Поволяев - Царский угодник. Распутин

Фрейлина Вырубова, которая, если верить газетам, отправилась в Тюмень к Распутину, до места назначения не добралась; в мире происходили какие-то очень тревожные превращения, расположение звёзд было недобрым, отцы начали отказываться от детей, мужья от жён, друзья от друзей, соседи от соседей, пахло порохом и свежим пеплом, отблески пламени появились в разных углах земли российской — то тут, то там загорались дома; вполне возможно, что и Вырубова отреклась от Распутина и кляла его где-нибудь в Екатеринбургском соборе, склонившись к ногам очередного святого.

В Санкт-Петербург отправился Покровский крестьянин Старчев, свидетель покушения. По мнению «Московской газеты», Старчев должен стать «самой популярной личностью» — его затаскают по салонам, по квартирам и дворцам, не говоря уже о том, что газетчики выжмут из Покровского чалдона все соки.

Полиция начала тщательно проверять письма — по всей России, не только в Москве и в Петербурге, не только в городах, связанных с Распутиным. Из Туркестана поступило сообщение, что бдительный полицейский цензор-нюхач засек крамолу в одном из писем.

Письмо то было адресовано Вере Николаевне Рубах. Бдительный нюхач увидел опасность в следующих словах: «Дорогая тётя Верочка! Только что узнала об убийстве Распутина, это хорошо, а то была бы революция, он делал невероятные вещи. Твоя Оля».

Полицейских не испугали слова «убийство Распутина» и то, что «это хорошо», — испугало слово «революция».

Пошла разработка письма: кто такая тётя Верочка, то есть Вера Николаевна Рубах, чем она дышит и занимается, уж не связана ли с социал-демократами и бомбистами, и кто такая Оля? Может быть, курьер из города Берна или Стокгольма?

Перемен было много. Санкт-Петербург получил новое имя — Петроград. Антигерманские настроения в народе росли необычайно быстро, антиромановские — тоже: Россия больше не хотела терпеть царя Николая, хотела видеть царя другого.

По поводу находки туркестанского нюхача начальник отделения по охранению общественной безопасности и порядка в Петрограде (слово «С.-Петербург» было зачёркнуто, вместо него на машинке отбито «Петроград») сообщил: «...автором документа за подписью «Твоя Оля» является временно проживавшая в г. Петрограде, в доме 2, кв. 8, по Манежному пёр. жена штабс-капитана лейб-гвардии Павловского полка Ольга Николаевна Туторская — 32 лет. Туторская проживала в означенном доме вместе со своими детьми в квартире своего тестя, генерала от артиллерии, почётного опекуна Ник. Ник. Трегубова, дочь которого, адресатка документа Вера Николаевна, находится в замужестве за полковником, комиссаром поземельно-податной комиссии Николаем Бронеславовичем Рубах, 51 года, проживающим в Ташкенте».

Вроде бы ничего опасного, все названные лица — достопочтенные граждане государства Российского, но полицию сейчас пугало всё, она реагировала даже на уличный свист, не говоря уже о свисте полковничьем или генеральском.

В Тюмени за газетами выстраивались очереди не меньшие, чем за дешёвыми восточными сладостями, которые хотелось отведать всем, да карман не позволял покупать дорогие, за дешёвыми же выстраивались хвосты длиною в километр. За газетами, где сообщалось о состоянии здоровья «старца», стояло столько же людей.

Появились спекулянты, которые покупали газеты по обычной цене — оптом, пачками, а продавали по рублёвке за штуку. Барыш на этом имели немалый.

Народ бурлил. Тюменцы пили и плакали, размазывая пьяные слёзы:

— За что же нашего Ефимыча-то?

Наиболее буйные орали:

— Смерть этой самой... как её? Убивице! Давайте зарежем её!

А «убивица» на события никак не реагировала, на вопросы больничного персонала не отзывалась — возможно, снова ожидала вызова к следователю.

Ещё тюменцы на все лады ругали председателя Союза Михаила Архангела Пуришкевича, который позволил себе обидеть «их Ефимыча».

— Ух, гад! Ну, Пуришкевич! Лысину сапожной ваксой начистим и обольём горячим варом! — грозились буйные чалдоны, собираясь в трактире под предводительством владельца сундучно-ящичной торговли Юдина.

В газетах уже пошли материалы о сараевских погромах, но эти материалы мало волновали сибиряков, их волновали сообщения о Распутине. Сараево — это далеко, за морями, за долами, а Распутин рядом.

Войной запахло ещё сильнее.

Едва Распутина перевезли в Тюмень и сделали перевязку, как ему стало хуже, «старец» приподнялся на своей постели и упал. Врачи кинулись к Распутину, он был недвижим и вроде бы уже не дышал.

— Сердце отказало! — констатировал один из врачей.

Распутин, реагируя на его слова, открыл глаза.

Столичная газета «Речь» в тот же день поместила сообщение, что Распутин был перевезён в больницу в Тюмень, где ему произвели операцию, «после операции раненый потерял сознание и в 6 часов вечера скончался».

Великосветский Санкт-Петербург — извините, великосветский Петроград снова завыл от горя (впрочем, некоторые от радости).

Тюменский врач Владимиров сделал Распутину вскрытие брюшной полости и обнаружил, что воспалилась задетая тесаком брыжейка.

Через день великосветский Петроград узнал, что Распутин жив, и перестал выть. Но... «Опасность рокового исхода не устранена» — такую телеграмму поместил на своих страницах «Петербургский курьер».

Буквально следом «Петербургский курьер» поместил ещё одну телеграмму, срочную.

«Ночью повысилась температура. Как передают лица, находящиеся у постели больного, Распутин крайне подавлен полученной им телеграммой из Петербурга о сербско-австрийском столкновении».

Когда Распутину прочитали эту телеграмму, он вяло пожевал ртом, попросил промокнуть ему мокрый лоб.

— Всё равно не верю, что мы с германцем схлестнёмся! — сказал он.

— Так развивается же сюжет! Развивается! — резким голосом произнёс Гагенторн. — Кто ему может помешать? Я? Вы? Вряд ли, батенька! Не дано.

— Я должен помешать, — Распутин перестал жевать ртом, Гагенторн в ответ только хмыкнул. — Если хватит сил, — сказал Распутин.

— Вот именно! — Гагенторн снова хмыкнул. — Если хватит сил!

— И если буду жив!

— Угу, по знаменитой толстовской формуле: ЕБЖ — если будем живы! Но события раскрутятся так, что никто никого даже спрашивать не станет. Кашу эту варят не люди — государства. А для государств все мы — маленькие мошки.

— Верно, — произнёс Распутин и закрыл глаза.

Следующие телеграммы «Курьера» были тревожными.

«Жар повысился. Распутин всё время находится в бреду. Опасаются последствий. Родные в отчаянии».

«Состояние плохое. К Распутину не допускают никого, даже родственников. Распутин снова обратился к властям с просьбой прекратить дело против Феонии Гусевой, которая сейчас лежит больная в тюремной, больнице».