Валерий Поволяев - Царский угодник. Распутин

Согласно кивнув, она поднесла хлеб ко рту и съела.

— Вот и молодец! — похвалил Распутин. — Это тебе лишь прибавит здоровья. — Распутин уже не только к поручику Батищеву, а и к Ольге Николаевне стал обращаться на «ты», и, странное дело, ничего оскорбительного в таком подчёркнутом «тыканье» Ольга Николаевна не почувствовала. — Жизнь у тебя, милая, будет долгая, красивая, ты будешь счастлива!

Распутин налил себе ещё мадеры, залпом выпил, потом чуть вина налил Ольге Николаевне, поручику же предложил:

— Может, водки? У меня есть хорошая водка — «Державинская», и «монополька» с золотыми медалями... Там же, в старых винах, где мы повстречались, покупал... Есть «смирновка».

— Благодарю, не надо, — отрицательно качнул головой поручик.

— Г олова болеть не будет — водка качественная. Наутро ни рассола, ни холодного пузыря на лоб не понадобится — никакой похмельной ломоты, такая это водка.

— Спасибо, Григорий Ефимович...

— Что ты всё заладил: спасибо да спасибо! Я тебе сказал, одним спасибом не отделаешься. Спрашиваю в последний раз: хочешь водки? — Распутин был настойчив и твёрд.

Поручик тоже был твёрд:

— Нет, нет.

— Ладно, — отступился от него Распутин, выловил пальцами из ухи второй кусок хлеба, быстро съел — одолел его одним глотком, — прислушался к чему-то в своём организме, остался доволен. — Значитца, так, милый друг. Как только я слажу с великим князем, так я и устрою твою судьбу. Договорились?

Батищеву сделалось неприятно, будто он вляпался в коровье дерьмо, под правым глазом у него задёргалась жилка, но тем не менее он ответил чётко, как на плацу:

— Так точно!

— Великий князь сильнее меня... Особливо на фронте. Разумеешь?

— Естественно... Благодарю вас за хлопоты.

— А теперь пей и ешь. Извини только, мясного я в доме не держу. Если любишь мясное — извини...

— Ничего страшного, Григорий Ефимович. Тут всё очень вкусно.

— Правильно. И без мяса всегда насытиться можно. А великий князь — страшный человек. Хоть и бородатый, как юродивый Василий Блаженный, и посты соблюдает. У царя за него голова сильно болит. Но ничего — хребет я ему всё равно сломаю. Как бы он ни сопротивлялся. И на Кавказ сошлю. Пусть в море покупается, баранов поест и... этой самой... хурмы, пусть в горах на солнышке позагорает. Все новости из столицы туда долго идут, так что влиять он уже ни на что не сможет.

Ольга Николаевна, умная женщина, понимала, что муж в эту речь не может вставить ни слова — просто не имеет права, поспешила перевести разговор в другое русло:

— Григорий Ефимович, а как вы в Петрограде появились?

— Тогда это не Петроград, а Санкт-Петербург был...

— Простите, — Ольга Николаевна улыбнулась, — как вы появились в Санкт-Петербурге?

— Как, как! Пешком! Из Киева, по шпалам железной дороги. Сапоги сбил — пришлось идти босиком, — Распутин, по обыкновению, преувеличивал. — Так в город босиком и вошёл. А до Киева в разных местах побывал. В том числе и в Иерусалиме, на Святой Земле. Дважды! — он приподнял указательный палец.

— Гробницу Господню видели?

— Видел. И к гробу припадал.

— А с семьёй государя где познакомились?

— Это было в Киеве, в лавре. Лет десять назад. — Распутин умолк, пожевал губами, высчитывая, сколько же лет назад это произошло, подтвердил кивком: — Да, в аккурат десять лет и минуло. Туда, в Киев, великая княгиня Анастасия со своей сестрой Милицей приехали молиться. Матушка Анастасия хоть и является женой Николая Николаевича, а не такая дуроломная, как он, — у неё и сердце доброе, и голова светлая. Остановились богомолки в Михайловском, значит, монастыре. На подворье тамошнем. Я там как раз в это время обитал. Подрабатывал. Отдыхал. Сил набирался. Как-то утром колол дрова, смотрю — знатные дамы ко мне подходят. Я сразу смикитил, что они не просто знатные, а среди знатных знатные. Разговорились. Слово за слово... вот и всё, в общем. Потом я приехал в Санкт-Петебург наследника лечить... Интересно?

— Очень, — живо воскликнула Ольга Николаевна. — А о чём вы говорили?

— О разном.

— Извините, Григорий Ефимович, но очень любопытно...

— Я им о Иерусалиме, о Назарете рассказывал, о травах, которыми лечат всякие болезни, о землях разных, о Сибири, о своём Покровском. Путь-то от Покровского до Иерусалима я пешком проделал дважды.

— По морю — тоже пешком? — В голосе Ольги Николаевны не было ни сомнений, ни ехидства — только любопытство.

И тем не менее Распутин немного смутился.

— Нет, как же по морю пешком? По морю — на пароходе.

— Извините.

— Ничего, ничего. — От Распутина перестали исходить некие волнующие токи, что-то угасло, и сам он угас, у него сделалось усталым, очень далёким лицо, словно бы Распутин присутствовал сейчас в краях, где ему когда-то удалось побывать, он сгорбился. — В Иерусалиме я встречался со святыми людьми, с врачевателями, они дали мне много толковых советов, вообще глаза на мир открыли. Об этом расскажу как-нибудь позже, — Распутин расслабленно махнул рукой, — позже...

Возникла пауза. Ольга Николаевна подумала, что Распутин жалеет о том, что разоткровенничался, доверил некие свои тайны незнакомым людям, тронула Распутина пальцами за рукав:

— Спасибо, отец Григорий. — Она назвала его так же, как называла и царица.

— За что? — Распутин невольно усмехнулся.

— За искренность. Это качество стало очень редким в наше время.

— Да, редкое, народ изоврался, — согласился с ней Распутин. — Изоврался, изворовался, изуверился. Революционеры какие-то появились, бомбисты. Дворяне стали хуже крестьян. Всё в мире перевернулось, все мы летим куда-то... В преисподнюю летим. — Распутин вздохнул, бледность, наползшая на его лицо, уступила место живым краскам, на скулах появился румянец, он снова взял из тарелки хлеб, опустил его в уху, окунув в неё пальцы чуть ли не по сгибы. Подтвердил: — Да, в преисподнюю!

— Это страшно. — Ольга Николаевна вздохнула.

— А мужу твоему я помогу. Обязательно. Я помолюсь за него, — пообещал Распутин. — Он жив будет. Останется живой в страшной мясорубке, и это главное. Хотя... — Лицо Распутина дрогнуло, глаза сделались маленькими, жёсткими, щёки стали морщинистыми, будто у древнего старика. — То, что случится с Россией дальше, будет ещё хуже...

— Хуже? — не выдержав, спросила осёкшимся голосом Ольга Николаевна. — Куда хуже-то? Ничего хуже войны не бывает и быть не может.

— Может, милая, может. И это ждёт Россию.

Распутин вновь умолк. О чём он думал сейчас, что вспоминал — ни Ольге Николаевне, ни поручику Батищеву не дано было угадать. Может, он действительно мыслями перенёсся в далёкий 1910 год, когда по шпалам босиком, жалея сапоги, пришёл пешком в Петроград — извините, Санкт-Петербург — и остановился на несколько дней в монастырской гостинице архимандрита Феофана, а может, более позднюю пору, когда генеральша Лохтина, миловидная женщина со сдвинутыми мозгами, любившая появляться в обществе в белом шёлковом цилиндре, учила его грамоте, до Лохтиной Распутин даже не умел расписываться, вместо подписи ставил крест, или же в те дни, когда он в первый раз увидел наследника российского престола царевича Алексея — тихого, мягкого по характеру мальчика, страдающего редкой болезнью... Нет, не дано было ни Ольге Николаевне Батищевой, ни её щеголеватому мужу узнать, о чём сейчас думает Распутин.