Франко Дзеффирелли - Автобиография

После прекрасных комнат на площади Витторио Эмануэле мы оказались на окраине, в маленькой комнатке обшарпанной квартирки, где даже мне все казалось крошечным. В силу жестокого каприза судьбы муж Адрианы тоже был болен туберкулезом, и появление тещи с «бастардом» стало источником постоянных скандалов, и довольно грубых. Вдобавок ко всему разразился экономический кризис — Великая депрессия, потрясшая весь мир. О терпимости и жалости и речи не было. Каждый заботился только о собственном выживании.

Та зима была очень тяжелой. Ледяная квартира, без отопления. Деньги закончились, и только Адриана подкидывала маме какие-то гроши. Мы спали вдвоем на узкой кровати, и мне это нравилось, потому что всю ночь я был с мамой, а она прижималась ко мне, словно пыталась получить толику тепла и надежды из рожденного ею с таким мужеством тельца. По утрам я ходил в детский сад к английским монахиням, а когда вечером возвращался домой, мама казалась еще бледнее. Однажды весной я пришел из детского сада и не обнаружил ее дома. Сначала мне сказали, что она поехала за город к друзьям, но через несколько дней отвели к ней. Я и сейчас помню тот день. Меня оставили играть в саду позади городской больницы; потом Адриана пришла за мной, глаза у нее были красные. Она проводила меня в палату, где лежала мама и еще много женщин. Я ее еле узнал и сразу понял, что она тяжело больна. Я взял ее за руку. Она покачала головой, улыбнулась, прошептала, что я должен быть хорошим мальчиком, учиться, а она скоро вернется домой.

8 мая 1929 года… Ко мне подходит монахиня и шепчет: «Пойдем в часовню, помолимся об упокоении твоей матушки». Сначала я не осознал, какое ужасное горе на меня обрушилось — я понятия не имел, что такое смерть, только понял, что почему-то стал особенным. Все дети в тот день молча и серьезно смотрели на меня, и я даже был горд тем, что вдруг стал объектом всеобщего внимания. Но, вернувшись домой, я почувствовал себя одиноко — все остальные были заняты делами, связанными с похоронами, и им было не до меня. Маленький шестилетний мальчуган, охваченный страхом и отчаянием, никому не нужный и не понимавший, за кого ухватиться… К счастью, из Флоренции сразу приехала тетя Лиде, и в ее объятиях я смог забыть о своем горе.

Два дня спустя маму похоронили, и в тот же вечер тетя Лиде собрала мои вещички, все мамины фотографии и увезла меня к себе во Флоренцию.

Оказалось, что отец, потрясенный смертью женщины, которую он все-таки очень любил, и мучимый угрызениями совести, отправил Лиде в Милан за сыном — во Флоренции он всегда сможет заботиться о мальчике. Не иначе как на него снизошел дух святой, раз вместо какого-нибудь приюта он решил поручить меня заботам тети Лиде. А может, она и сама ему это предложила в память о любимой и несчастной подруге. У нее детей быть не могло, и она приняла дитя чужой любви.

Тетя Лиде, Алаида Бекаттини, твердо знала, чего хочет. Молоденькой девушкой она едва не вышла замуж за богатого человека, который был в нее влюблен. Они подготовили документы и назначили день свадьбы, но в последний момент Лиде отказалась от этого замужества. Она безумно влюбилась в другого и поняла, что не сможет лгать до конца своих дней.

Лиде решила все бросить ради Густаво Соччи, хотя он был женат и имел двух взрослых детей. Никакой надежды узаконить их отношения не было. «Да и потом, — говорила тетя, — что значит жениться? Любовь — это ежедневная битва, и побеждать надо всегда, женат ты или нет». И действительно, любящая и преданная, она осталась с Густаво, «дядей Густаво», на всю жизнь. Густаво почти все время жил с нами. С женой он изредка обменивался парой слов, их брак рухнул давно, а по какой причине — мне неизвестно. Он жил с нами, свои вещи, одежду, книги держал у нас. Но это тоже выглядело странным, и вот все эти странности вокруг меня накапливались, пока не стали нормой.

Я был травмированным ребенком, со мной с самого рождения происходили ужасные вещи. Тетя знала это, и я рос, окруженный любовью и вниманием ко всем мелочам моей жизни. Иногда я сидел у себя в комнате и горько плакал. Тогда тетя сажала меня на колени, обнимала и прижимала к себе. «Ты пока не понимаешь, но поверь, — шептала она мне на ухо, — мама здесь, она рядом. Мы не слышим и не видим ее, не можем к ней прикоснуться, но она здесь. Она слышит и видит нас. А мы можем только молиться, чтобы душа ее упокоилась в мире, а ее любовь была с нами».

Ей всегда удавалось утешить меня. И очень часто, лежа в кровати, в темноте, я говорил с мамой так, будто она была рядом со мной.

Как я уже говорил, по субботам мы встречались с отцом. Это для меня было целое событие еще и потому, что, уходя, он давал мне на прощание монетку в пять лир. Мне казалось это огромной суммой, да так в те времена и было. Суббота стала для меня «днем орла» — орла на реверсе драгоценной серебряной монетки, а отец — приятным господином, который монетку приносит, благодаря чему я чувствую себя с друзьями богачом. Я испытывал непреодолимую неловкость перед словом «отец», которым тетя просила его называть. У нас не было близости, какая бывает между отцом и сыном, и я не знал, о чем с ним разговаривать. Он расспрашивал меня о школьных делах, о друзьях, одним словом, о моей жизни, а я отвечал односложно или чаще просто молчал. В результате говорил он один, а что рассказывал, я не запомнил.

Куда больше мне нравились визиты деда, чудаковатого, очень милого старика. Он по-прежнему дирижировал воображаемым оркестром и размахивал руками, как будто держал палочку. Когда мы выходили на прогулку со старым блохастым английским сеттером по кличке Лорд — мой отец ходил с ним на охоту, он и на улице держался так же. Помню, что дед всегда приходил к тете к пяти, и она подавала ему полдник — хлеб с чесночной колбасой. Ровно в пять, хотел он есть или нет, дед указывал на часы и восклицал: «Пять, начинает хотеться есть». Тетя над ним подшучивала. Например, переводила настенные часы на час назад, и он не мог понять, в чем дело. Он яростно тряс своими часами и в конце концов объявлял: «Пять или не пять, а я хочу есть. Давай полдник».

По-моему, именно он принес в мой мирок, который ширился с каждым днем, музыку, классическую музыку — симфонии, оперы. Он напевал что-то из них с утра до вечера, мурлыкал, изображал все инструменты подряд, от скрипки до кларнета и тромбона. Но даже в таком виде, а может, и благодаря этому старому безумцу удалось открыть мне волшебный мир музыки. Я очень переживал его смерть от пневмонии зимой 1933 года.

Таким было мое раннее детство, пора первых открытий и первых ответов на тайны и откровения жизни. Когда в семь лет я пошел в школу, то только-только научился жить без мамы. Это было нелегко.