Тим Милн - Ким Филби. Неизвестная история супершпиона КГБ. Откровения близкого друга и коллеги по МИ-6

В Кембридже у Кима, кажется, выдался несколько облегченный режим. Он не играл в спортивные игры и не принимал участия в общественной жизни. Но свое время, должно быть, он полностью отдавал работе и имел причастность к деятельности местного социалистического общества. Я мало что слышал о его политической деятельности в Кембридже, о которой много написано в различных источниках. Однако было достаточно ясно тогда — и еще более очевидно теперь, — что никакой тайны из этого никто не делал. Помню, как-то раз он заявил, что, несмотря на свое заикание, начал даже выступать с политическими речами. Во время рождественских каникул 1932/33 года мы почти не виделись, потому что в качестве одного из этапов своего политического образования я на время переехал в Ноттингем.

В январе 1933 года Адольф Гитлер стал канцлером Германии. Ким предложил поехать с ним в Берлин на пасхальные каникулы и посмотреть, что там происходит. После окончания Оксфорда, когда я только пытался встать на журналистскую стезю, у меня были весьма смутные представления о происходящем, и я сразу же согласился. И вот 21 марта мы приехали в Берлин — на День Потсдама [15] «День Потсдама» — церемония, посвященная открытию рейхстага после прихода к власти Адольфа Гитлера. Гитлер выбрал для проведения церемонии именно 21 марта потому, что в тот день шестьдесят два года назад Отто фон Бисмарк созвал рейхстаг Второго рейха. Соответствующий день в 1933 г. знаменует, таким образом, начало Третьего рейха. ( Примеч. ред. оригинального изд. ) . В тот вечер было устроено огромное факельное шествие — якобы в ознаменование повторного открытия Рейхстага в Потсдаме, но, прежде всего, это было нацистское пропагандистское мероприятие. Мы наблюдали за происходящим с балкона на Потсдамер-штрассе, где сняли комнату. Кто-то в соседнем доме сбросил вниз, на головы марширующих штурмовиков, рулон туалетной бумаги. Трудно сказать, стало ли это проявлением энтузиазма, грубого немецкого юмора или, как я искренне надеялся, пренебрежения к нацистам.

Мы остановились в том же доме, в котором Ким останавливался во время своей предыдущей поездки в июле. Это был отнюдь не дом, где обычно снимали комнаты представители левых, а скорее наоборот. Одним из постояльцев был штурмовик, и мы с ним обычно встречались в комнате домовладелицы и затевали жаркие политические споры.

Мы с Кимом довольно открыто заявляли о своей антинацистской позиции. Скорее все-таки Ким, поскольку мой немецкий не был достаточно хорош для поддержания дискуссии. Насколько помню, он утверждал, что нацизм — не революционное движение, а просто реакционное средство сохранения капитализма против наступления социализма и что форма, которую он обретает в Германии, вероятнее всего, приведет к войне. Мы слегка подшучивали над военными упражнениями, в которых принимал участие наш сосед-штурмовик — небольшого роста, среднего возраста, пузатый, он являл собой довольно невыразительный образец арийской мужественности. Со своей стороны он решительно, хотя и довольно добродушно, парировал наши нападки; он и в самом деле был довольно милым — в то время как домовладелица, питавшая слабость к Киму, нервничала, боясь, что кто-нибудь подслушает. В это время приобщение страны к господствующей идеологии еще не было завершено. Ким, который привез парочку марксистских книг, добавил к ним еще двенадцатитомник Ленина, купленный у лоточника. Он пояснил, что сейчас самое время покупать такие книги по дешевке. Но внешне Берлин теперь был весь в нацистских флагах и антисемитских плакатах и лозунгах; даже Веддинг, прежде коммунистический район, в этом смысле уже не являлся исключением.

После нашей совместной поездки на Балканы политические убеждения Кима развивались очень быстро. Это было не столько изменение взглядов, сколько более глубокие знания и еще больший интерес к марксизму. Говорят, в то время я называл его коммунистом 4, и, вероятно, так и было, из-за отсутствия более подходящего прозвища, хотя я точно не уверен, что именно в возрасте двадцати лет я подразумевал под термином «коммунист». Если это означало того, кто рабски принимал навязываемый партией политический курс или его внезапное изменение, тогда это к Киму вряд ли относится. Я всегда считал его человеком самого независимого нрава, которого когда-либо встречал. Беседуя с ним, я понял, что большинство моих взглядов являются, по сути, общепризнанными; свои же Ким, казалось, сформировал для себя сам. Но в то время он, должно быть, видел в Марксе «золотой ключ» к толкованию истории и политико-экономической борьбы. Он восхищался Лениным как выдающимся революционером-практиком, который одновременно подал все это в письменном виде. Но мне не показалось, что Ким так уж сильно интересовался Россией. Коммунистическая партия Германии, которая могла набрать несколько миллионов голосов на всеобщих выборах, представляла для него куда большую заботу. Немецкие коммунисты оказались не способны предотвратить выход Гитлера на политическую сцену и теперь отошли на задний план. Возможно, это помогло отвлечь Кима, всегда верящего в реальную власть, от международного коммунизма и заставить повернуться лицом к Советскому Союзу как главной движущей силе сопротивления фашизму.

Наши три недели в Берлине весьма отличались от предыдущих совместных поездок за границу. Каждый из нас взял с собой кое-какую работу и ежедневно тратил на нее добрую часть суток. Иногда мы вместе выходили в город, но зачастую бродили в одиночку. Однажды Ким наткнулся на знакомого из Кембриджа, Джона Мидгли, которого после этого мы встретили еще несколько раз. Помнится, он был с нами, когда мы посещали политический митинг, упоминаемый в парочке книг или статей о Киме Филби. Так, видя нацистское приветствие, Ким выражал героическое несогласие поднимать руку в ответ. Это верно: мы не отвечали на подобные приветствия; но подобный героизм был ни к чему, поскольку те, кто нас окружал, понимали, что либо мы иностранцы, либо просто не хотим поднимать шум. В то же время мы совершенно осознанно избегали нацистских приветствий и выкриков «Хайль Гитлер!».

Но вернемся к вопросу, о котором я упоминал в начале этой главы. Связаны ли были эти три поездки с какими-нибудь прямыми или косвенными контактами между Кимом и советской разведывательной службой? Или привлек ли он к себе внимание советской разведки? Я, естественно, не могу утверждать по поводу тех путешествий в Европу, когда не был в его компании. Например, непосредственно до и после поездки 1932 года или во время его берлинской поездки. То же самое касается и многих случаев в нашей совместной поездке в Берлин в 1933 году, когда в силу ряда обстоятельств мы не всегда были вместе. Но во время нашего совместного пребывания не произошло ничего такого, что даже отдаленно намекнуло бы мне на прямые или косвенные контакты с советскими или другими тайными агентами или хотя бы на какой-нибудь интерес со стороны иностранных спецслужб, — за это я могу ручаться.