Тим Милн - Ким Филби. Неизвестная история супершпиона КГБ. Откровения близкого друга и коллеги по МИ-6

К тому времени, когда мы с Мэри возвратились в Англию в августе 1952 года, допросы Кима Филби уже закончились; очевидно, результаты были спорные, неоднозначные и основной накал прошел. Но осталась безнадежность. Все официальные или полуофициальные посты были для него теперь конечно же закрыты. Прошло некоторое время, прежде чем ему удалось — через Джека Айвенса — найти себе место в торговой фирме, где он проработал несколько месяцев. К коммерции у Кима не было ни малейшей тяги. Было грустно наблюдать, как он занимается неинтересной, тоскливой работой, которая была и ниже его способностей и в некотором смысле выше их; это все равно что преподаватель чешского языка метет улицу, и получается у него не слишком хорошо. Для Кима, человека, который естественным образом принадлежал к элите, было крайне трудно примириться с нудным и совершенно непригодным для него занятием. Но я предполагаю, что, если нужно, он смирился бы с этим. Сейчас он находился в поисках; ему нужен был шанс снова что-то сделать для русских.

В течение последующих трех лет, пока нас снова не направили за границу в октябре 1955 года, мы с Мэри встречались с Кимом и его семейством довольно регулярно, с интервалами в несколько недель. Никаких указаний от начальства, препятствующих таким встречам, я не получал; и тем более никто мне не приказывал встречаться и докладывать потом все, что я видел или узнал. Хотя сам Ким при виде меня, возможно, и задавался таким вопросом. Большинство его старых друзей в СИС и других официальных отделах посчитали, что разумнее вообще прекратить знакомство. И действительно, могу припомнить очень немногих, которые состояли на службе и продолжали с ним регулярно видеться. Некоторые из тех, кто ушел, например Дик Брумен-Уайт (к тому времени уже член парламента от партии консерваторов) и Джек Айвенс, сохранили теплые отношения с Филби. Джек и в особенности его греческая супруга Нина очень добрые и участливые люди, придерживающиеся, вероятно, совершенно противоположных с Кимом взглядов, всегда стремились помочь ему. Ким был им искренне благодарен. «Они — чистое золото», — говорил он. Из прочих друзей его и Эйлин в тот период я особенно помню Дугласа Коллинса, который основал парфюмерную фирму «Гойя», и его жену Пэтси, бывшую школьную подругу Эйлин. А вот Томми и Хильда Харрис уехали на Майорку и в Англию приезжали редко. После 1946 года я никогда их больше не видел.

Многие в СИС, которые, как и я, крайне мало знали о деле Кима, придерживались мысли о том, что он все-таки не совершал никаких серьезных преступлений. Хотя мы признавали, что не располагаем никакими надежными фактами, чтобы так судить об этом. Одна важная вещь, про которую мы не знали и о которой я узнал, лишь прочитав его книгу «Моя тайная война», заключалась в том, что на фоне улик, предъявляемых ему на допросах в МИ-5, были две весьма зловещие мелочи. Через два дня после того, как информация о Волкове в 1945 году поступила в Лондон, было отмечено «впечатляющее» увеличение объема телеграфной переписки НКВД между Лондоном и Москвой, сопровождаемое таким же ростом объема корреспонденции между Москвой и Стамбулом. А в сентябре 1949 года, вскоре после того, как Ким узнал, что британцы и американцы расследуют подозрительную утечку из британского посольства в Вашингтоне, случившуюся несколькими годами ранее, наблюдалось аналогичное увеличение потока телеграмм НКВД. Ким не говорит о том, показывали ли ему в МИ-5 какую-нибудь статистику, чтобы подкрепить эти улики, или просто рассчитывали, что он поверит на слово. Если верно последнее, то нельзя исключать и то, что в МИ-5 немного блефовали, преувеличивая реальные данные об объемах переписки НКВД. Но ответ Кима, вероятно, мог лишь усугубить подозрения: когда его спросили, может ли он как-то объяснить такое резкое увеличение числа телеграмм, он просто ответил, что не может. Едва ли это реакция невинного человека. Ким утверждал, что причина, по которой Дональд Маклин был предупрежден об опасности, заключалась в том, что, с одной стороны, он сам заметил слежку, а с другой, что у него забрали определенные категории секретных документов. Но здесь всплыли новые независимые свидетельства, наводящие на мысль о том, что русских, возможно, действительно кто-то информировал. По крайней мере, об эпизоде с Волковым. Можно было бы ожидать, что невинный без особых раздумий заявил бы своим дознавателям, что, если цифры вообще хоть что-нибудь значат, тогда МИ-5 должна искать среди тех, кто до сих пор на свободе.

Думаю, что, если бы факты о движении телеграмм НКВД стали известны в СИС, виновность Кима представлялась бы не такой спорной. Многие также задаются вопросом, до какой степени те, кто информировал Гарольда Макмиллана перед его выступлением в палате общин в ноябре 1955 года, знали об этих свидетельствах, на первый взгляд довольно изобличающих.

То, как Ким вел себя после исчезновения Маклина и Гая Бёрджесса, о чем рассказывается в его книге, тоже не вполне согласуется с событиями. Прежде чем он был вызван на родину из Вашингтона, у Кима состоялось несколько бесед с Джеффри Паттерсоном, местным представителем МИ-5, и Бобби Маккензи, сотрудником охраны посольства. Ким выдвинул предположение о том, как, возможно, протекали события. Маклин, по его словам, понял, что находится под подозрением, и обнаружил слежку. Но это чрезвычайно осложнило бы попытки любых контактов с русскими, без которых шансы на спасение были крайне невелики. Выходом из положения стал случайный приезд Бёрджесса, потому что тот мог сделать необходимые приготовления через своего советского связника. Причина, по которой сбежал и Бёрджесс, по предположению Кима, заключалась в том, что он уже выдохся, работал на пределе сил, и его русские друзья решили, что безопаснее всего будет просто удалить его из центра событий. Будучи в Вашингтоне, Ким придерживался именно такой версии и смог результативно для себя использовать ее у ФБР. Все это, конечно, предполагало, что Бёрджесс является советским агентом. И все же несколько дней спустя, возвратившись в Лондон, Ким заявляет Дику Уайту из МИ-5, что для него почти непостижимо, чтобы кто-то с такой репутацией, как у Бёрджесса, мог стать секретным агентом любого рода, не говоря уже об агенте советской разведки. Если кто-нибудь и упрекнул Филби в непоследовательности, то сам он ничего не пишет об этом.

В беседе со мной — и другими друзьями, насколько мне известно, — Ким никогда не упоминал об испытании, через которое ему приходится проходить. И при этом он не пытался опровергнуть — или даже упомянуть — выдвинутые против него улики. Лишь однажды он коснулся этой темы в нашей беседе. Как-то вечером, после того как Ким поужинал с нами, он завел разговор о Гае Бёрджессе. Жизнь Гая, сказал он, к 1951 году, очевидно, являла собой полную безнадежность, и если он действительно русский шпион, то это напряжение, должно быть, для него совершенно невыносимо. Продолжив, Ким сказал, что долго копался в памяти в поисках любых деталей, которые помогли бы выяснить правду о Гае, и вспомнил одну, наверное, весьма существенную вещь. Во время войны Гай какое-то время усердно добивался расположения одной дамы из известного семейства, которая работала в Блечли. Очевидно, предположил Ким, Гай рассчитывал, что она рано или поздно проговорится ему о своей работе и сообщит какие-нибудь важные подробности. Несколько озадаченный, я спросил, не ждет ли он, что я передам эту информацию службе безопасности. «В общем, да, — слегка удивившись, ответил Ким. — Потому я и упомянул об этом».