Вадим Арбенин - Предсмертные слова

Американский поэт УОЛТ УИТМЕНзаметил как-то: «Последние слова, конечно же, не лучшие образчики сказанного нами в жизни— нет в них былого блеска, лёгкости, страсти; жизни, наконец… Но они безмерно ценны, поскольку как бы подводят итог всей нашей болтовне во всей нашей предыдущей жизни».

КАРЛ МАРКС— его представлять не надо — придерживался иного мнения. В романе Майкла Хастингса «Тусси — это я» приводится диалог — то ли истинный, то ли вымышленный — умирающего Маркса и его экономки Елены Демут:

«— Скажи мне твои последние слова, Карл. Я запишу их.

— Куда тебе, Елена! Ты имя-то своё едва можешь нацарапать.

— Произнеси последние слова, обращенные к человечеству, Мавр.

— У меня их нет…

— Мавр, твоё последнее издыхание я внесу во все толстенные учёные книги как „Слово великого мужа, сказанное им на смертном одре“. Давай же, Карл, придумай что-нибудь!

— Отстань, уходи… Последние слова приличествуют лишь глупцам, которым нечего было сказать при жизни…»

Однако ж от последних слов не отвертеться никому. Рано или поздно наступает черёд сказать их каждому из нас — умному и глупому, правому и виноватому, сытому и голодному, благородному и простолюдину, аристократу и плебею, таланту и бездари, златоусту и косноязычному невежде. Какие же мысли тревожат их на полпути между землёй и вечностью? Покидая мир, подводят ли они черту и оценивают ли прожитую жизнь?

Вон даже неграмотный мексиканский пеон ПАНЧО ВИЛЬЯ,ставший революционером, борцом за свободу Мексики, а заодно и грабителем с большой дороги, сказал своим убийцам: «Но нельзя же допустить, чтобы всё это кончилось просто так… Скажите им, что я всё-таки сказал что-то напоследок…» Ещё одна пуля, тринадцатая по счету, оборвала его последнее слово.

Последние слова одних хорошо известны. Такие, например:

«Tu quoque, Brute!» — «И ты, Брут!» — с укором воскликнул римский император ГАЙ ЮЛИЙ ЦЕЗАРЬ,смертельно раненный в римском Сенате заговорщиками и увидевший среди них своего друга, любимца и наперсника Марка Брута. Закутавшись с головой в тогу, самоуверенный диктатор сделал несколько шагов и упал у подножия статуи Помпея, а заговорщики наносили ему удар за ударом мечами и копьями — всего 23 удара за то, что он упразднил Республику.

«Не смей трогать кругов моих, мужлан!» — не поднимая головы от своих чертежей, раздражённо кричал греческий геометр АРХИМЕДримскому солдату, который пришёл в Сиракузы убить его.

«Ave Caesar imperator, morituri te salutant!» — «Здравствуй, Цезарь император! — горланили ГЛАДИАТОРЫ,вступая на арену Колизея в древнем Риме. — Идущие на смерть приветствуют тебя!»

«Радуйтесь, мы победили!» — успел только прокричать ФИДИППИД,скороход из Марафона, и упал замертво. Он пробежал без остановки 36 километров до Афин, чтобы сообщить согражданам о победе греков над персами на Марафонской долине. Об этом рассказал греческий писатель Лукиан. Правда, по словам историка Плутарха, гонцом был ЕВКЛ, который, «рухнув у ворот дома архонта, прокричал: „Радуйтесь, и мы радуемся!“ и умер на месте». Так или иначе, это случилось в 490 году до н. э., а в 1896 году марафонский бег (42 км 195 м) был включён в программу Афинской олимпиады, I-ой Олимпиады Нового времени.

«Какого великого артиста теряет в моём лице мир!» — театрально, чтобы его услышал весь мир, закричал римский император НЕРОН,мнивший себя великим актёром и поэтом. Узнавший о решении Сената подвергнуть его публичной порке («Тебя разденут догола, голову зажмут колодкой и будут сечь, пока ты не умрёшь»), тиран бежал из Рима. На императора шла охота. Он укрылся в загородном доме своего преданного вольноотпущенника Фаона, но по его следу уже шли солдаты. «Я сожалею, что стал императором. Дальше жить нельзя, будь разумен, дальше жить нельзя», — бормотал «рыжебородый малыш», как велел называть себя Нерон, и уже приказал: «Снимите с меня мерку и тут же, возле дома, на моих глазах выройте по ней могилу». А потом схватил Фаона за грудь и взмолился: «Помогите мне, помогите! Я не могу умирать один. Подайте мне пример. Вот кинжал. Или лучше — убейте меня!» Однако тот наотрез отказался. «Увы! — воскликнул оперный император. — До чего дожил! Вокруг уже не осталось никого, даже врагов, которые бы согласились убить меня!» На улице послышался стук копыт. Нерон продекламировал: «Коней, стремительно скачущих, топот мне слух поражает». Солдаты уже ломились в дверь, и тогда один из писцов по имени Эпафродит уступил настояниям опального императора и ударил его мечом в горло. Ворвавшийся в комнату центурион склонился над ним и приказал солдатам зажать рану, но Нерон, с такой ненавистью и злобой посмотрел на них, что они отшатнулись, но услышали: «Поздно!» И потом: «И вот она, верность!» И ещё через минуту, вслипывая, Нерон пробормотал свои знаменитые слова: «Какая потеря для Национального театра!» И испустил дух.

«Merde!» — этим солдатским бранным, грубейшим и презираемым словом ответил неприятелю генерал Наполеона ПЬЕР КАМБРОНН,командовавший при Ватерлоо одним из уцелевших тогда каре императорской гвардии. Только что английский генерал Колвилл, по словам одних, или генерал Метленд, по словам других, приказал своей артиллерии прекратить обстрел героической горсточки оставшихся в живых гвардейских егерей и взволнованно крикнул им: «Сдавайтесь, храбрецы!» — «Merde!» — не вынимая изо рта глиняной трубки-носогрейки, ответил ему на это Камбронн. — «Дерьмо!» И все французские солдаты эти его слова повторили: «Дерьмо!» После чего последовала команда английским канонирам: «Огонь!» И «медные пасти пушек изрыгнули последний залп». Камбронн и старая гвардия, построившаяся в каре, разорванные губительной картечью, умерли. Осталась легенда. Крикнуть это непроизносимое вслух слово и затем умереть, что может быть величественнее?! Правда, некоторые историки-пуритане утверждают, что Камбронн ответил англичанам иначе: «Гвардия умирает, но не сдаётся!» Ну, что ж, тоже ведь неплохо. Но всё-таки Камбронн остался в памяти народной как Камбронн-Дерьмо.

«Подойди ко мне, маленькая моя, и подай мне руку», — попросил свою дочь Оттилию ИОГАНН ВОЛЬФГАНГ ГЁТЕ.Речь его становилась все менее и менее ясной. Но очень внятно и громко он потребовал у окружавших его кресло родных, близких, врачей и слуг: «Прибавьте свету!.. Света, больше света!..» Ну, он мог себе такое позволить: был ведь он не только величайшим поэтом Германии, автором «Фауста», но ещё и тайным советником. Свету прибавили, и в половине двенадцатого дня Гёте забился в угол своего любимого вольтеровского кресла и безмятежно «смежил орлиные очи».