Александр Лацис - Почему плакал Пушкин?

Перед нами всё тот же «прием умышленной порчи», всё та же задача добиться неузнаваемости. Изучая «разбросанные строки», мы подробно рассказывали об этой уловке, о необходимой защите от цепкой памяти царя Николая. Повторение того же приема – примета, убеждающая, что «мнимые черновики», как и «разбросанные строки», – в числе тех стихов Десятой главы, кои были отмечены запретительскими помарками высшего цензора.

И те, и другие отрывки объединяет постоянство приема – подмена подлинного текста вставкой никчемных, несуразных местоимений.

Что же было во всамделишном тексте? Не годятся эпитеты малосодержательные, такие, которые не запоминаются. «Под сенью снеговых вершин», «сумрачных», «пасмурных», «памятных»… Нужен эпитет отчетливый, неожиданный. Не требуется сочинять «от себя», тут другая задача – пушкинизировать текст. Примите подсказку.

Если опущенное нами слово не вспомнилось – потрудитесь отыскать его среди стихов 1829 года.

Кстати, о чем, собственно, говорится в стихотворении, которому безосновательно присвоено название «Памятник»? (Его авторское название «К моему портрету».)

Только поэт сможет постичь и спасти от забвения сокрытый, сокровенный, достойный славы стих.

По мнению Томашевского, упоминая о вершинах, Пушкин имеет в виду Акрополь, расположенный на крутой скале, подымающийся высоко над городом, над Афинами.

На Акрополе находится Парфенон, построенный из мрамора храм, посвященный богине Афине.

Состоящий в обслуге Пушкинского Дома не то переводчик, не то комментатор, рассматривая вариант «На ‹стогнах› мраморных Афин», заявил отвод по надуманной причине:

«Стогны Пушкин мог употребить только в русском или – шире – славянском контексте».

Однако Пушкин не подчинялся ограничениям и позволял себе писать:

«Темная, знойная ночь объемлет Африканское небо, Александрия заснула, ее стогны утихли, дома померкли».

Сей помощник дежурных пушкинистов предложил взамен свой вариант:

Увы, данный вариант заведомо невозможен. Пушкин не менее двенадцати раз ставил ударение на конце – «на стенáх» , и ни разу – иначе.

Стоит ли о сем поминать? Мало ли на свете околонаучных попрыгунчиков? Но куда смотрели семь нянек, семь редакторов и рецензентов солидного академического издания? Скорее всего, они вообще не видели приклепанного досылом, забежавшего с черного хода «текстологического» упражнения.

Меж тем любые существительные, стоящие во множественном числе, не годятся по законам стилистики. Из-за них возникает двусмыслица. Куда отнести эпитет? «На плитах», «на стелах», «на сводах» мраморных? Или «мраморных Афин»?

Когда создавался основной текст Десятой главы, Афины находились на положении большой заброшенной деревни. Столицей, вместо Навплии, они провозглашены чуть позже, в 1834 году. Пока что оставались в силе примечания Байрона к его поэмам. Он сожалел, что полуразрушенные мраморные плиты разграблены, разворованы сначала захватчиками, затем иноземными коллекционерами.

Рукой Пушкина записан начатый им перевод «Гяура».

Что вокруг этого наворотили комментаторы? Либо прилежный Пушкин упражнялся в изучении английского языка, либо взбалмошный поэт вознамерился перевести всю поэму, затем отвлекся на другие дела и забросил эту затею.

Ну, а как о сем прикажете судить, если не существовало поэта взбалмошного, если все творческие поступки последовательны, целесообразны, имеют свой строго логический смысл?

Позвольте предположить, что Пушкин перевел ровно столько, сколько считал нужным. Он не собирался переводить всю поэму. Он заготовил примечание, опору, параллель к своему тексту.

Кстати добавлю, что тут нет перевода с английского, а есть перевод с французского перевода!

Итак, мы остановились на следующем восполнении строки:

Еще одну поддержку находим в «Словаре языка Пушкина». Слово «прах» – в числе излюбленных, встречается 64 раза. А, например, «праг» – всего два раза!

Зачем понадобился этот – и другие – пробелы? Сами по себе строки не крамольные, нет в них ничего особо запретного. Но таким способом поэт скрывал внутренние связи «разрозненных», а по сути единых набросков. Кроме того (и это главное) поэт оберегал наиболее броские, наиболее приметные слова от цепкой памяти царя Николая.

Еще одной – и самой существенной – из подпорок является гимн греческих борцов за независимость, сочиненный Константином Ригой.

Вот пояснение И. А. Шляпкина: «Пушкин, вероятно, знал гимн по переводу Байрона». Позднее М. К. Азадовским было добавлено, что Пушкин воспроизводит гимн точнее, чем Байрон! Следовательно, поэту был знаком перевод, напечатанный в 1821 году Н. Гнедичем. Приводим перевод в сокращении, не повторяя припев («К оружию, о Греки» и т. д.).

Министр внутренних дел Кочубей сразу отозвался на оплошность московской цензуры, пропустившей в печать «чрезмерно жестокие» выражения. О сем происшествии он подал Александру I особую докладную.

Гражданский поступок поэта-переводчика был по достоинству оценен Пушкиным. Своему единомышленнику по греческому вопросу он сумел направить намек, род умственного рукопожатия. Приписка в конце письма, посланного обычной, подверженной цензуре почтой, гласила: «23 февр., день объявления греческого бунта Александром Ипсиланти» .

Не буду обольщаться: лишь немногие из читателей пожелают вникать в подробности текстологических раскопок. К верхоглядству нас постоянно приучает большинство газетных обозревателей. Пробегая наискось страницы публикаций, они ограничиваются тем, что сверяют результат со своими школьными знаниями, и, в случае расхождений, отмахиваются, восклицая: «не доказано!», «беспочвенный произвол!».

Резвоскачущие критики, выдающие за избыток темперамента свою умственную лень, неряшливость по части логики и дурную привычку кокетливо рассуждать о том, чего не изучили и даже не прочитали – не исчезнут в одночасье. Что ж, пусть перевирают, пусть замалчивают, лишь бы не присваивали плоды чужих трудов…