Александр Лацис - Почему плакал Пушкин?

– Не на директора. И я не свистел.

– Нет, нет, не спорь. Ты свистел на директора! Ты смелый парень!

А какая внешность у сына? Светло-голубые глаза. Вьющиеся волосы. Прямой нос. Только рот, пожалуй, великоват, немного выворочены толстые губы.

Тут в нашем этюде появляется дуаль. Нельзя исключить возможность побочного решения. Несомненно, что был ребенок у Анжелики. Вероятно, что его фамилия – Дембинский или Дембовский.

Но в жизни Пушкина были и другие приключения. Две или три недели пропадал, путешествуя с цыганским табором.

Еще об одной цыганке рассказывали кишиневские старожилы. Условно говоря, у Земфиры могла родиться дочь. Пушкин об этом не знал, да, судя по письму к Вяземскому, и не очень интересовался судьбой побочных дочерей.

Невозможно ни опровергнуть, ни полностью доказать, что Леонтьевич – из рода Анжелики. Но, на случай какого-то прокола, наготове запасная версия: Леонтьевич был сыном цыганки.

Примерно так между собой спорили Гессен и Модзалевский после того, как в их руки попал первый том автобиографии «Моя жизнь».

Разумеется, они напомнили друг другу, что необходимо соблюдать крайнюю осторожность. Никому ни слова!

Как водится, при этом каждый сделал исключение для одного человека, которому можно доверять «как самому себе». А тот – не делился секретом ни с кем, кроме, опять-таки, одного человека.

Чем это кончилось? Внесудебной расправой.

Не будем делать большие глаза. Подобные способы не являются монополией государственных систем XX века.

В Киеве 30 марта 1830 года на берегу Днепра было обнаружено мертвое тело иностранца Фурнье. Ноги – на берегу, голова – в воде. Объявили, что покойный, по-видимому, внезапно потерял сознание, неудачно упал и захлебнулся.

Незадолго перед тем местные власти потребовали от иностранца, чтобы он представил дополнительные документы на право проживания в Киеве.

В XIX веке, как и веком ранее и веком позднее, слово «документы» применялись во всем понятном значении: «деньги».

Иностранец оказался гордецом. Он заявил, что «документы» представлять не намерен. Да еще и написал властям, чтобы его оставили в покое, а то он будет жаловаться. Не только в Москве, но и в Петербурге он человек известный, есть кому заступиться.

К петербургскому заступнику за всех, кто причастен к семейству Раевских, к Л. В. Дубельту, иностранец Виктор-Андре Фурнье обратиться не успел…

Почему пушкинисты не сумели перевести с французского слово «обморок»? Не знали такого слова? Или постеснялись, сочли, что оно, так сказать, снижает образ?

Да нет, все знали, ничего не стеснялись, но сделали должные выводы из участи Гессена и Модзалевского.

Про обмороки – нельзя. Потому что внезапные беспричинные обмороки были у сына Давыда Леонтьевича, у Льва Давыдовича Троцкого. Об этом еще в 1921 году в Нью-Йорке в брошюре «Л. Троцкий. Характеристика по личным воспоминаниям» рассказал Г. Зив.

Выше я приводил рассказ А. В. Никитенко о том, что в верхнем левом углу губы у Пушкина было постоянное трепетание. Добавлю, что именно по этой причине он держал в этом углу то карандаш, то перо, а то и просто прикрывал рукой бьющийся живчик.

Не знавшие его близко, видевшие мельком городили чепуху, мол, Пушкин постоянно грызет ногти. Пушкин не грыз ногти. Он придерживал свой тик.

Года два назад в ЦДЛ состоялся доклад одного из тех, кто получил кандидатскую степень за тему «Борьба с троцкизмом», вскоре защитил докторскую диссертацию по той же теме, а сейчас бодро выступает, сдвигая оценки туда и обратно. Так вот, выступил докладчик, говорил разное, а затем в зале поднялся человек и назвал себя: «Я – Саша Брянский. Саша Красный. Меня приняли в Союз писателей, когда мне было сто два года». Ему сказали: «Так вы поднимитесь на сцену». На что он ответил: «Я не буду подниматься. Мне сто четыре года, мне подниматься нелегко. Я скажу отсюда, и меня будет слышно. Во время гражданской войны я служил в том поезде, который был поездом Троцкого. Я о нем сейчас скажу. У него вот здесь (показывает на угол рта) был постоянный тик».

Это совпадение, до сих пор не отраженное в печати, я считаю решающим доводом. После него можно не обращать внимания на совпадения других наследственных признаков, таких, как подагра, желудочно-кишечные хлопоты, близорукость или внезапные беспричинные обмороки.

Неоспоримая прямая наследственность позволяет совершенно по-иному воспринять облик Троцкого, который так и говорил делегации евреев: «Скажите тем, кто вас послал, что я не еврей».

Его ответ не понимали и думали, что он хотел сказать – «я – большевик и потому у меня нет национальных пристрастий». Но он отвечал в прямом, в буквальном смысле, а мы в XX веке утратили способность доверять тому, что слышим.

На родословной Троцкого пытались нажиться политические спекулянты и их прихвостни, литературные импотенты, бубнившие, что, мол, «все зло от них пошло». Но не выйдет это. Лишь один из наркомов первого поколения считался иудеем, и тот оказался потомком Пушкина!

Не только к Троцкому, но и к Пушкину можно отнести сказанное А. В. Луначарским: «В нем нет ни капли тщеславия, он совершенно не дорожит никакими титулами и никакой внешней властностью: ему бесконечно дорога, и в этом он честолюбив, его историческая роль!»

«…Могучий ритм речи… замечательная складность, литературность фразы, богатство образов, жгучая ирония, парящий пафос, совершенно исключительная, поистине железная по своей ясности, логика».

«Его статьи и книги представляют собой застывшую речь, – он литературен в своем ораторстве и оратор в своей литературности».

Послушаем самого Троцкого:

«С ранних лет любовь к словам была неотъемлемой частью моего существа».

«Хорошо написанная книга… казалась и продолжает казаться мне самым ценным и значительным продуктом человеческой культуры».

«В тюрьме с книгой или с пером в руках я переживал такие же часы высшего удовлетворения, как и на массовых собраниях революции».

Троцкий не притворялся, не хитрил, когда говорил, что и в изгнании каждый день, проведенный им за письменным столом, был счастливым днем. Он оставался жизнерадостен, весел, с оптимизмом думал о будущих временах. Надежный друг своих друзей, человек доброжелательный, разве что иной раз чересчур доверчивый, он прожил яркую, по-настоящему счастливую жизнь.

Пусть многопишущие обыватели отделываются штампами – «трагическая фигура», «неудачник», «проигравший».

Если мерить человеческую жизнь умением радоваться счастливым дням, то его «победитель», не знавший в своей жизни ни одного спокойного дня, в любых обстоятельствах страдавший от комплекса неполноценности, от скорпионских, провокаторских укусов, непрерывно наносимых самому себе, всем приближенным, всей стране, – вот он-то и останется в истории хроническим, неизлечимым, обреченным неудачником.