Вадим Парсамов - Декабристы и русское общество 1814–1825 гг.

Совпадение смерти Наполеона с начавшимися на юге Европы революциями и греческим восстанием наводило на мысль о начале нового исторического цикла. Предшествующий период принес осознание недопустимости рабства и абсолютизма, теперь, по мнению Пушкина, люди должны осознать «la ridicule atrocité de la guerre» [189]. Это высказывание имело совершенно особый смысл в начале XIX в. Тогдашние представления о войне и мире кардинально отличались от современных. Для поколения людей, выросших в период 1792–1815 гг., война была совершенно привычным и нормальным занятием. Мир же, напротив, воспринимался как аномалия, чаще всего ассоциировался с перемирием и сопровождался каким-нибудь географическим эпитетом, вроде Амьенский мир, Тильзитский мир и т. д. В 1812 г. русские боялись не войны, а мира. Парадоксальность ситуации заключалась в том, что к миру стремился агрессор Наполеон, неоднократно предлагавший Александру I прекратить войну. Русские же в своем большинстве, начиная от солдата и кончая императором, хотели войны. Пять лет, отделивших Ватерлоо от революций на юге Европы, мало что изменили. Поэтому, когда они начались, люди типа Орлова почувствовали себя востребованными. Им казалось, что история повторяется и предоставляет им шанс, какой она в свое время предоставила Наполеону.

Однако Пушкину попытка реализации этого шанса представлялась весьма опасной. Поэт размышляет над альтернативными путями выхода из революционных кризисов. Бонапартистские замыслы Орлова вызывают у него тревогу и острое желание вести полемику. Жена Орлова Екатерина Николаевна писала брату, А. Н. Раевскому, из Кишинева 23 ноября 1823 г.: «Мы очень часто видим Пушкина, который приходит спорить с мужем о всевозможных предметах. Его теперешний конек – вечный мир аббата Сен-Пьера . Он убежден, что правительства, совершенствуясь, постепенно водворят вечный и всеобщий мир и что тогда не будет проливаться иной крови, как только кровь людей с сильными характерами и страстями, с предприимчивым духом, которых мы теперь называем великими людьми, а тогда будут считать лишь нарушителями общественного спокойствия» [190].

Исследователи давно обратили внимание на связь этого письма с пушкинскими заметками о «вечном мире» [191]. Как известно, Пушкин изложил идеи Ж.-Ж. Руссо, который, в свою очередь, пересказал многотомный труд аббата Сен-Пьера со своими комментариями. Запись Пушкина состоит из двух частей. Первая включает в себя три основных тезиса излагаемой проблемы. Сначала утверждается необходимость осознать «смешную жестокость войны», затем – несовместимость конституционного строя и регулярных армий и, наконец, – необходимость гильотины для людей с великими страстями и военными талантами: «La société se soucie fort peu d’admirer les grandes combinaisons d’un général victorieux» [192]. «Победоносный генерал» – это, конечно, не только Наполеон, но и М. Ф. Орлов.

Во второй части Пушкин переходит к Ж.-Ж. Руссо и приводит его комментарий к идее вечного мира. И наконец, поэт дает свой комментарий к комментарию Руссо. Понимая под «ужасными средствами», о которых говорит Руссо, революции, Пушкин пишет, что они стали реальностью и теперь есть возможность установить новый порядок в Европе, основанный на идеях Сен-Пьера. Но тут же поэт конструирует мнение своего оппонента, под которым нетрудно узнать Орлова: «le témoinage d’un petit garcon comme Rousseau qui n’a jamais gagné seulement un pauvre bataille ne peut avoir aucun poids» [193]. «Мелкая сошка», не выигравшая даже ничтожной битвы, это, конечно, сам Пушкин в представлении генерала Орлова.

Их спор касается вопроса о результатах революции. Если Орлов считает, что революция должна закончиться победой нового лидера, спасителя отечества, диктующего нации свои законы, то для Пушкина этот сценарий означает не окончание революции, а лишь смену одного деспотического режима другим. Этому круговороту поэт пытается противопоставить образование принципиально нового порядка, исключающего возможности массового кровопролития. Если Орлов для достижения собственной цели рассчитывал на свою дивизию, то на что рассчитывал Пушкин?

Сам факт ожесточенных споров с Орловым говорит о том, что Пушкин свою историческую роль как-то соизмерял с ролью Орлова и явно стремился говорить с ним на равных. О том, что поэт в этот период ощущал свою высокую миссию, говорит его неотправленное и неоконченное стихотворное послание к В. Ф. Раевскому:

Пытаясь реконструировать пушкинский замысел, Н. Я. Эйдельман писал: «Пушкин отвергает предположение собеседника о своей гордости, связанной с лирическим, сатирическим, общественным влиянием своей лиры; стихотворение обрывается на том месте, где поэт предполагает развернуть свой взгляд на “высшую награду”. Прежние исследования почти не углублялись в этот сюжет, обычно сближая идеологию протеста двух поэтов. Меж тем плодотворным является и анализ того, что их разделяло; различия поэтических и политических установок: у Раевского – на революцию, прямое изменение мира; у Пушкина – внутренняя свобода» [194]. Вывод Эйдельмана представляется слишком общим и не вытекает непосредственно из анализируемого текста. «Высшая награда» еще не означает внутреннюю свободу, и непонятно, почему внутренней свободой нужно гордиться и почему все то, чем «не гордится» поэт, не связывается с его внутренней свободой. Речь, по всей видимости, идет о более конкретных планах, не имеющих прямого отношения к поэзии.

Во второй главе «Евгения Онегина», писавшейся осенью 1823 г., из восьмой строфы в первом печатном издании 1826 г. были изъяты несколько строк [195]:

Б. В. Томашевский обоснованно связал этот отрывок со стихотворными посланиями Пушкина В. Ф. Раевскому [197]. Ю. М. Лотман, конкретизируя мысль Томашевского, отметил «намек на тайное общество или, по крайней мере, на некоторый круг конспираторов» [198]. Как представляется, стилистика этого отрывка позволяет точнее определить, о каком круге конспираторов идет речь. Явно имеется в виду не Южное общество декабристов и не кишиневская организация генерала Орлова. О них Пушкин писал в иной стилистической системе. Достаточно вспомнить строку «Кровавой чаши причастимся» из послания В. Л. Давыдову. В отрывке из «Евгения Онегина» доминирует исключительно мирная лексика: «друзья», «бессмертная семья», «неотразимые лучи», «блаженство». Имеются в виду люди, готовые совершить мирный нравственный переворот. Цель этого переворота в связи с занимающими Пушкина идеями вечного мира очевидна. Что касается средств, то они явно отсылают к масонской традиции.