Виктор Кожемяко - Тайны политических убийств

Пригрезилось, показалось. Теперь, в сборнике «Мир до невозможности запутан…», читаю:

Это — «Белый дом» не 93-го, а 91-го года. Обманулась! Как многие, обманулась она…

Но сильным и высоким оказался в те дни ее душевный подъем. В чем-то она почувствовала себя снова девчонкой военных лет. Эта романтика: костры, греющиеся вокруг них парни с девчатами, дух обороны… Можно ее понять, вырвавшуюся из будничной прозы жизни к рискованному и возвышенному, как ей представилось, — освещенному идеей свободы.

Но… Вот опять это «но». Я спрашивал себя: а можно ли потом так скоро, буквально за несколько недель, пережить разочарование тем, чем, кажется, только что была всепоглощающе очарована? Я не считаю тех недель и не знаю по дням и часам, как происходил в ней труднейший процесс пересмотра и переоценки переломного августа. Охлаждающее отрезвление. Невидимым был этот процесс и для ее близких. Но что он происходил (и произошел!) — несомненно.

Уже когда шла в газету ее последняя статья, посвященная во многом августовским событиям, она стала говорить, что «как-то не так» оборачивается все вокруг.

— Скверно. А я думала, что будет просвет.

Тогда же очередное свое стихотворение начала так: «Безумно страшно за Россию»…

А вскоре родятся и самые исповедальные, прощальные ее строки:

ИЗ РАССКАЗА БОРИСА КРАВЦОВА: «Мы в те дни никак не могли созвониться. То я ее на заставал, то она меня. Потом наконец дозвонилась до моей мамы. И та сказала мне, что Юля была очень расстроенная. Дескать, бардак такой кругом творится. Она могла быть крайне резкой и слово это повторила несколько раз. Я понял, что ей плохо, даже очень плохо. Бросился опять звонить. Но — оказалось уже поздно».

Всегда драматично, если уязвимая душа поэта больно ранится, столкнувшись с неустроенностью и несправедливостью жизни. Честно говоря, я считал, что она, фронтовик, должна быть более выносливой к любым испытаниям, которые посылает судьба. Однако в последнюю нашу встречу нечаянно проговорилась, что измучена бессонницей — уже много лет не может жить без снотворных и успокаивающих таблеток. Старшинов потом пояснил: «Это у нее от войны. Действительно, бессонницей мучилась ужасно, а в последнее время, насколько знаю, все сильнее».

Был и еще момент, который повернул ее неожиданной для меня стороной. Вычитывая полосу со своей последней статьей, она несколько замешкалась при сокращении «повисших» строк, и я, торопя ее, сорвался, повысил голос. Тут же увидел, как она нервно изменилась в лице. Но впопыхах не придал значения. А вечером, повинуясь какому-то настойчивому внутреннему голосу, позвонил ей и искренне извинился. Она сказала коротко: «Спасибо. Хорошо, что позвонили». И я понял, что для нее это было небезразлично, даже важно — грубость моя невольная глубоко задела ее.

ИЗ РАССКАЗА БОРИСА АФАНАСЬЕВА: «Да, при всей своей энергичности и оптимизме она была ранимым человеком. Я позвонил ей дня за два до смерти и почувствовал, что она очень сильно переживает происходящее в нашей жизни. Услышал от нее и про тот самый бардак, и про бессонницу. Чем помочь ей? — думал я. Чем помочь? Мы договорились обязательно встретиться в ближайшие дни. Увы, встрече уже не суждено было состояться».

Православные верят: так будет. Воздастся непременно. Конечно, хочется, чтоб было это еще при земной жизни и по возможности — скорее. Сегодня, когда мир вновь потрясен неслыханными злодеяниями «цивилизованных» варваров, даже ураган над американскими штатами может быть воспринят как справедливое возмездие. Только вот миновал президентский кабинет…

Православие осуждает самоубийц. Но как быть с теми, кто доводит людей до самоубийства?

На счету губителей нашей страны много чудовищных преступлений. И одно из самых жестоких — это судьба поколения, одержавшего победу в Великой Отечественной войне.

Юлия Друнина в статье незадолго до своей кончины написала: «Тяжко! Порой мне даже приходят в голову строки Бориса Слуцкого: «А тот, кто больше терпеть не в силах, — партком разрешает самоубийство слабым…»

Терпеть не в силах. Если это — человек, вытерпевший самую страшную войну, то как же ему должно быть плохо, как тяжко!

Воздастся каждому по делам его. Я верю: воздастся! Героям — вечная слава, предателям и убийцам — вечный позор. Так будет. Так обязательно должно быть.

29 ноября 1941 года в подмосковной деревне Петрищево гитлеровцы, пришедшие сюда как оккупанты, повесили восемнадцатилетнюю комсомолку, которая назвала себя Татьяной. Партизанка подожгла дома, где находились вражеские солдаты, и сарай с немецкими лошадьми; была схвачена при выполнении боевого задания и подвергнута жесточайшим, нечеловеческим пыткам, проявив сверхъестественное мужество и стойкость… Об этом, когда Петрищево освободили наши войска, страна узнала из очерка корреспондента «Правды» Петра Лидова «Таня». А позже стало известно ее настоящее имя — московская школьница, десятиклассница Зоя Космодемьянская.

Люди, помнящие войну, подтвердят, что значило для всех нас это имя. В самую трудную пору оно придавало веру и силы тем, кто их, казалось, утрачивал. Убежден: если бы даже мы не воспроизвели сегодня ее портрет, все равно перед мысленным взглядом едва ли не каждого моего сверстника возникло бы прекрасное девичье лицо, каким мы впервые увидели его тогда на фотографиях в газетах. А до того было другое фото — сделанное правдистом Сергеем Струнниковым у свежеразрытой могилы. Потрясающее, ставшее историческим. Голова мертвой девушки с разметавшимися по снегу короткими волосами и обрывком петли на шее, истерзанное врагами тело.

И все это вошло в нашу душу. Как волнующие строки написанной вскоре поэмы Маргариты Алигер «Зоя», как одноименный фильм, как книга матери — Любови Тимофеевны Космодемьянской — «Повесть о Зое и Шуре». Надо же! Зоин брат, танкист, павший смертью храбрых под Кенигсбергом, тоже стал Героем Советского Союза…

Мог ли я подумать, что на светлый образ героини моего детства и юности когда-нибудь падет черная тень? Нет, и в дурном сне такое не приснилось. Однако произошло.

Первым сообщил мне эту новость мой племянник — человек другого поколения, но, как и я, свято чтивший память Зои. Вернее, он не сообщил даже, а спросил: