Валентин Фалин - Без скидок на обстоятельства. Политические воспоминания

Г. М. Пушкин пригласил меня перейти в аппарат ЦК. Так началась моя партийная карьера, впрочем, быстро закончившаяся после проявленной нами недогадливости или, хуже того, бестактности, поставившей выводы из фактов выше мнения, рожденного безграничной властью.

Почему довольно пространно рассказываю о Комитете информации и отделе Г. М. Пушкина в ЦК? Я приоткрываю дверь неведомых большинству лабораторий, где шла интенсивная и преимущественно честная работа не с химерами, а с первичными данными, из которых складывается информация – хлеб политики и залог ее качества.

Замечу не в скобках: если бы сильные мира сего чаще прислушивались к суждениям специалистов, естественно, не однобокой, как флюс, апологетической школы, и меньше полагались на наитие, на собственный утробный голос, то цивилизация была бы избавлена от части потрясений, которые ей уже пришлось и еще предстоит претерпеть. Именно в наше время вера и знания могут выступать как противоположно заряженные полюса, и только знание, соотнесенное с нравственными принципами, способно дать человечеству якорь спасения. Односторонность, подчеркивал еще А. С. Пушкин, – пагуба мысли. Односторонность – пагуба морали, справедливости, права. В конечном счете она отрицание гуманности и свободы.

Опыт пребывания в информационно-аналитических учреждениях был исключительно ценным для меня лично. Он привил навыки обращения с фактами, утвердил готовность защищать правду, когда ее хотят согнуть в бараний рог, позволил заложить основательный фундамент знаний, приносивших пользу в течение десятилетий.

В феврале 1959 г. Отдел информации ЦК КПСС был расформирован. Я собрался было в Академию общественных наук. Заместитель заведующего отделом Т. К. Куприков все уладил, чтобы в «порядке исключения» меня зачислили слушателем АОН в середине учебного года. Это не было слишком серьезным отступлением от регламента: к 1957 г. я сдал все положенные по закону экзамены, оставалось обобщить в основном собранный материал, а дальше – защита диссертации на ученом совете.

Не тут-то было. А. А. Громыко, ставший к этому моменту министром иностранных дел СССР, воспылал желанием перековать меня в дипломаты. Л. Орлов, заведующий Отделом загранкадров ЦК, метивший к министру в заместители, счел нужным показать прыть. Трижды меня вызывали «на ковер». Последний раз в присутствии целой комиссии пугали карами, заявляли, что закажут мне дорогу в науку и откроют – на целину. Мой ответ был «нет».

Домой мне звонит Г. М. Пушкин:

– Ну зачем тебе скандал, а он назревает. В моем добром отношении, надеюсь, не сомневаешься. Именно я порекомендовал тебя Громыко и сегодня на его недоуменный вопрос – не отказаться ли МИДу от Фалина – подтвердил свою аттестацию. Давай условимся так: ты своей позиции не пересматриваешь, но будешь согласен с решением, которое я по-дружески предложу.

Умный и деликатный Георгий Максимович. Он умер совсем молодым. Перегрузки выискали слабое место – сердце. Оно не выдержало, открытое человеческому сочувствию, неравнодушное ко всему, что совершалось вокруг него.

Определили меня в 3-й Европейский отдел МИДа. В наказание за строптивость – на самую низкую должность и с минимальным дипломатическим званием по сравнению с другими сотрудниками бывшего Отдела информации, перекочевавшими со Старой площади на Смоленскую-Сенную. Л. Орлов долго еще будет помнить мой с ним турнир и куражиться. Под конец, что называется, себе дороже. Но в дипломаты меня все-таки сосватали на целых два десятилетия.

В конце 50-х – начале 60-х гг. германская проблема заняла центральное место в европейской политике СССР, в международных отношениях вообще. В качестве эксперта я сопровождал А. А. Громыко летом 1959 г. на совещание министров иностранных дел в Женеве. Тогда и на протяжении 1960 г. частенько попадался министру на глаза, а после того, как несколько моих материалов снискали похвалы «наверху», задания по написанию текстов публичных выступлений и проектов нот не успевал проглатывать.

Дебют в МИДе постепенно забылся, обстоятельствами я был введен во внутренний круг седьмого этажа высотного здания, где размещались служебные кабинеты Громыко и его заместителей. Особых удобств от принадлежности к этому кругу мне не выпало познать. Ни разу не наведался в принадлежавшие МИДу дома отдыха. О том, что министерство имеет охотничью базу, услышал, вернувшись из Бонна. И другие материальные стимулы текли как-то мимо меня. Надо было суетиться, умасливать и заискивать, чему я не научился ни тогда, ни позже.

Зато в чем не знал недостатка, так это в работе. Министр держался правила – работать узким составом. Трудно привыкая к новым лицам, он предпочитал навьючивать на, как считалось, своих «любимцев», пока те не спотыкались от изнурения. В 1961 г. мне «повезло» сверх всякой меры. После венской встречи Н. С. Хрущева с Дж. Кеннеди я был прикреплен к первому секретарю ЦК КПСС и председателю Совета министров СССР в качестве эксперта по германским делам и сочинителя проектов его речей. Если учесть, как часто Хрущев выступал, а позже вел интенсивную переписку по германской проблеме, встречался с иностранными лидерами, где Германия тоже не оставалась в тени, легко себе представить, насколько затягивался мой рабочий день. Чаще всего он заканчивался далеко за полночь, а наутро в 9.00 надо было снова занимать свое служебное место.

Но именно тогда я приобщился к тому, что слывет за «большую политику» или что Н. С. Хрущев называл стрельбой из «орудий крупного калибра». Глава правительства не принадлежал к почитателям Громыко и руководства МИДа в целом. Замминистра B. C. Семенова называл «нашим опасным человеком», памятуя его доклады о ситуации в ГДР накануне и после событий июня 1953 г. Насчет министра отзывался так:

– Всегда есть уверенность в том, что Громыко (при мне Хрущев ни разу за глаза не назвал его по имени) буквально выполнит данные ему инструкции, постарается выжать из собеседника максимум, не дойдя сам до края дозволенных встречных уступок. Не ждите, однако, от Громыко инициатив и решений под собственную ответственность. Типичный чиновник.

В мидовских сферах держался упорный слух, что в ходе одного из своих визитов в США Хрущев предлагал послу А. Ф. Добрынину сменить Громыко на посту министра. Посол сумел уклониться от этой царской милости, что, с одной стороны, определило к нему благоволение министра и, с другой, прописало его в Вашингтоне на четверть века.

Громыко боялся Хрущева до неприличия. Когда последний повышал тон, у министра пропадал дар речи. В ответ на тирады главы правительства слышалось дробное «да-да-да», «понял», «будет исполнено». Даже если разговор велся по телефону, лоб министра покрывался испариной, а положив трубку на рычаг, он еще минуту-другую сидел недвижимо. Глаза устремлены в какую-то точку, неизбывная тоска и потерянность во всем облике.