Жак Садуль - Записки о большевистской революции

Дорогой друг,

Второй украинский оратор, большевик Скрыпник {137} , открыл заседание столь же горячей речью против Германии, как и та, которую произнес вчера левый эсер Александров. Он, однако, предупредил Советы об опасностях поспешного объявления войны: «Сейчас украинские коммунисты создают армию. В то же время создается Красная Армия, она будет подготовлена через несколько месяцев. Тогда можно будет выкинуть захватчика вон. До того дня нужно суметь дотерпеть и предоставить украинским партизанам заботу о том, как измотать австро-немцев. Они с этим отлично справляются».

Словом, Скрыпник одобряет выжидательную политику Советов. Это выступление успокаивает съезд. Его вновь всколыхнет гневная филиппика, брошенная Спиридоновой «в припадке истерии», как скажет Троцкий, в лицо большевикам. Спиридонова нападает разом и на политику, и на людей. Она выражает сомнение в честности Ленина и Троцкого. Обвиняет их в том, что они жертвуют крестьянскими массами ради рабочего класса. Или этой предательской политике будет положен конец, или «я вновь возьмусь за револьвер и бомбу, которые в свое время уже держала в руке». Вновь накаляются страсти. Грубые угрозы, которые Спиридонова адресует всем большевикам, тягостно нависают, над ходом дискуссии. Известно, на что способны эсеры-террористы. Встает Ленин. Неожиданно похожий на фавна, он по-прежнему спокоен и насмешлив. Он смеется и не перестанет смеяться даже под шквалом проклятий, нападок, прямых угроз, которые обрушиваются на него с трибуны и из зала. В этой трагической обстановке, когда этот человек знает, что под вопрос поставлены все его дело, его идеи, его жизнь, этот раскатистый, веселый, искренний смех, который кое-кто находит неуместным, производит на меня впечатление необыкновенной силы. Только иногда какое-нибудь более резкое слово, более хлесткая грубость на секунду сковывает этот оскорбительный для противника и приводящий его в отчаяние смех, заставляет стиснуть зубы, нахмурить брови, напрячь взгляд, мечущий колючие искры из-под сощуренных век. Троцкий, рядом с Лениным, также пытается смеяться. Но гнев, волнение, нервозность превращают этот смех в болезненную гримасу. Тогда его живое и подвижное лицо угасает, стушевывается, исчезает за страшной мефистофельской маской. Он не обладает высочайшей волей «мэтра», его хладнокровием, его абсолютным самообладанием. Но в этом весь он, я знаю, он легче поддается своим эмоциям.

Большевики, все присутствующие, за исключением левых эсеров, продолжающих сидеть в молчании, устраивают Ленину ураганную овацию, которая доказала бы г. Нулансу, не будь он сейчас в Вологде, каким несравнимым влиянием обладает этот великий маг на собравшихся здесь партийцев, представляющих хотя и меньшую часть русского народа, но часто самую деятельную, самую дееспособную, единственно живую. Ленин защищает политику Бреста. Становится все более и более очевидным, что страны, которые по-прежнему погружены в войну, устремляются к пропасти. Большевики идут к социализму, и они продолжат свой поход, если преступники не втянут Россию в войну, «которую она не может и которую она не хочет вести». Конечно, большевики допускали серьезные ошибки и допускают их каждый день. Социализм не догма. Он создается не по книжным теориям, но из опыта. Ленин отбрасывает упреки левых эсеров по поводу аграрной политики правительства. Не против крестьян направлена эта политика, но против кулаков и спекулянтов. Что касается эсеров, то они действуют на руку буржуазии, одни сознательно, другие несознательно: «Если они хотят со съезда уйти, то пусть не стесняются и… скатертью дорога».

Вызов, брошенный левыми эсерами, таким образом, как и следовало предвидеть, большевиками принят. Это — сражение. Завтра это будет разрыв.

Камков — с немалым мужеством, поскольку он мог оценить по энтузиазму присутствующих все неизменное влияние своего противника, — с жаром бросает новые оскорбления, новые угрозы в лицо Ленину, который продолжает без удержу веселиться. Речь Камкова, беспорядочная, демагогическая, неловко оскорбительная, подливает масла в огонь, но не убеждает. Она дает Зиновьеву, единственному по-настоящему талантливому оратору среди присутствующих, удачный повод выступить с триумфальной репликой.

Затем длинные речи, после недавнего блестящего поединка кажущиеся вялыми и тусклыми. Ночью подавляющим большинством голосов съезд принимает резолюцию Ленина, разумеется, полностью одобряющую внутреннюю и внешнюю политику Советов.

Дорогой друг,

Прихожу на съезд к четырем часам. Зал полон. Но сцена, предназначенная для членов Центрального Исполнительного Комитета, Совета Народных Комиссаров и Президиума (бюро), почти пуста. Ни одного из лидеров нет.

В зале странные разговоры. Якобы покушение на Мирбаха. Одни говорят, германский посол остался невредим, другие — ранен. Я поднимаюсь на сцену. Иду за кулисы. Встречаю Стеклова, который, как и положено журналисту, разумеется, ничего толком не знает, затем Рязанова и еще людей, они тоже плохо информированы, наконец, помощника Чичерина, который рассказывает мне об этой трагедии. Двое левых эсеров, Блюмкин и Андреев, члены Чрезвычайной комиссии, появились в три часа в посольстве Германии, имея поддельную записку за подписью Дзержинского, председателя ВЧК. Их принял советник Рицлер, которому они заявили, что хотели бы предупредить посла о готовящемся против него покушении. Подррбности, которые они сообщали, в высшей степени заслуживали внимания, и Рицлер пошел звать Мирбаха. Как только Мирбах появился в комнате, он был убит Блюмкиным выстрелом из револьвера. Преступники выскочили через окно, взорвав при бегстве две бомбы.

Новость расходится. Все в напряжении. Выдвигаются различные версии. Что это, самостоятельная акция двух людей, которых подтолкнули к ней провокационные выступления Камкова и Спиридоновой? Террористический акт, на который решились лидеры левых эсеров, чтобы спровоцировать возобновление войны с Германией?

Журналистам, стоящим тут же, очень хочется, чтобы верной оказалась вторая версия. Для меня неприемлемы их аргументы. Готов понять и принять жест двух русских, доведенных до отчаяния чудовищными унижениями, наносимыми России наглой и варварской Германией, и мстивших официальному представителю, символу неприятеля, за свою несчастную поруганную страну. Это возмездие могло бы иметь значительные отклики, пробудив во многих русских, в том числе большевиках, чувство национальной гордости, дав понять наглой Германии, что она не будет безнаказанно продолжать против подавленного народа отвратительную политику vae victis [32], показав всем тем, кто несет ответственность за войну, что их вина должна оплачиваться кровью.