Борис Мандель - Загадки, тайны, память, восхищенье…

Художественные критики и знатоки склоняются к мнению, что на всем творчестве Люсьена Фрейда лежит неизгладимая печать его знаменитого деда – основателя психоанализа Зигмунда Фрейда.

Пользуясь учением Зигмунда Фрейда, современные психоаналитики пытаются лечить людские души. Они находят причину комплексов, фобий, страданий и умело снимают ее, облегчая жизнь пациента, возвращая его к активному труду в социуме. Вот так и живопись не менее знаменитого внука обладает лечебными свойствами – его произведения способны помочь многим людям, страдающим от комплексов по поводу недостатков собственного тела. Существует замечательная версия, что, вооружившись учением деда, Люсьен научился гипнотизировать и зомбировать музейщиков и коллекционеров, которые гоняются за его работами и готовы выкладывать за них астрономические суммы.

Когда сезаннизм, движение, которое охватывало всю Европу и Россию в том числе, закончилось, он становится его последователем, и не просто последователем, но и доводит эту тенденцию, это движение до своего логического конца.

Его живопись – неактуальная живопись с натуры. Современные художники с натуры не работают, почти все работают с фотографии. У Фрейда же – никаких фантазий. Невероятно откровенные, откровенные до предела портреты – мужские и женские, иногда женщины и мужчины вместе. Реже – натюрморты и пейзажи. Это неудивительно – человек находится в центре его внимания. Как сезаннист, он как будто исследует исключительно поверхность, с топографической точностью воссоздавая все ничтожнейшие повороты внешней формы свой модели… Возникает ощущение, что он рисует не людей, а человеческую плоть… «Моя задача как живописца – фиксировать окружающую действительность! Я запечатлеваю крики души и страдания увядающей плоти», – не раз говорил художник.

Да, Фрейд кажется чужим в среде самих живописцев. Он же не имеет ничего общего с так называемым трансавангардом восьмидесятых, провозглашенным Акилле Бонито Оливой. Не увлекался он и поверхностным радикализмом вроде прикрепленных на холст тарелок, как Джулиан Шнабель. Он не создавал скрытых коллажей из художественных стилей прошлого, а развивал свой собственный уникальный стиль. К нему даже нельзя применить оправдательную концепцию «цинического разума», предложенную Х. Фостером в качестве оправдания некоторых живописных тенденций. Фрейд был циничным без какой-либо задней мысли. Циничным и безжалостным.

Разочаровавшись в безупречной гладкости своих работ (это его собственное мнение!), художник однажды и навсегда перешел на кисти, сделанные из грубой щетины борова (что само по себе может быть интерпретировано как некий символ!). Фрейд взрыхлил фактуру холста, проезжаясь по ней ворсом, вспахивая и бороздя ее безупречно-гладкую поверхность. Были фактурны и сами его объекты – как предметы (немытый заплеванный пол, рваная обивка дивана, облупившиеся стены), так и люди (синяки, шрамы, растяжки, наросты). При этом краска обрела такую материальность, что условное и репрезентативное стали подменять друг друга. Наиболее удачным примером подобной подмены кажется работа «Мужчина и его дочь» (1963–1964), где шрам, рассекающий лицо мужчины, словно одновременно рассекает и материю краски (хотя и не в прямом смысле, как в «Пространственных представлениях» Лучио Фонтаны). Использование краски в качестве обнаженной плоти или голого мяса могло бы быть истолковано в духе травматического реализма, о котором писали применительно к Уорхолу и представителям абжект-арта. Эта рана на холсте – отверстие, trou или punctum, через которое реальное (то, что не может быть символизировано или представлено) прорывает защитный экран картины…

А вот поздние работы Фрейда! В какой-то степени они очистились от темного пигмента и даже стали немного светиться! За коричневыми напластованиями масляной краски на некоторых картинах иногда проглядывает здоровый (или, наоборот, нездоровый) румянец. Эта сущность проступает аккуратно прикрытыми полупрозрачными тонами.

Непонимание ожидало Фрейда и после смерти: его главная выставка открылась в Национальной портретной галерее, самом скучном и консервативном музее Лондона. Выставка не попыталась изменить маргинальный статус художника и не подыскала Фрейду новую и более современную интерпретацию. Она рассказала всю ту же историю развития стиля, делая его как можно более понятным публике и вместе с тем слишком простым. Похоже, куратор, рассчитывая на эффектность самих работ, оставила реактуализацию и реабилитацию этого художника для критиков. Именно поэтому имеет смысл хотя бы наметить некоторые векторы для возможного перепрочтения живописи Фрейда как таковой.

Конечно, популярность Фрейда загадочна. Кстати говоря, как и во всем остальном, он – «поздний плод»: популярность пришла к нему практически в старости. Почему он стал таким популярным? В силу уникальности его дарования – он, кажется, последний художник, который стремился к совершенству. Современные художники не стремятся к совершенству, это слишком сложно и, главное, недостижимо. Это сознают все живущие живописцы. Фрейд игнорировал эту всеобщую резигнацию. Его невероятное упорство, аскетизм в работе, высочайшая планка, которую он поставил перед собой, подкупают, – а зрители это чувствуют.

Но даже если не пытаться сделать из Люсьена Фрейда «актуального» художника, его картины останутся исключительно современными. Они не только суггестивны и действенны, но и обладают какой-то поразительной притягательностью, заставляя потратить на них столько времени, сколько современный зритель вообще-то не готов тратить на произведения искусства…

Павич, Айвазов, Петрович, Вишневский – эти славянские фамилии, на самом деле, говорят очень много не только обычным читателям, любителям замечательной современной литературы, но и современным философам, культурологам, исследователям мировой литературы. Причина?

Да их просто тысячи: новый мир славянской литературы, соединивший в себе собственно национальные черты и свойства с общемировыми тенденциями, космическими и вселенскими, волшебными, чародейскими, мистическими, замешанными на особых свойствах языков: польского и сербского, словенского и чешского… Мир новой литературы, открывшейся нам в 80-90-х годах XX века, может быть, поздновато, но и нам надо было кое-чему обучиться накануне восприятия этой литературы.