Вера Хоружая - Письма на волю

Так вот и живем, несмотря на все скверное.

Тогда же

Всем родным.

…Как-то совсем незаметно пролетела весна, проходит и лето. Помещики, как спасенья, ждут неурожая, а тут, как назло, урожай прекрасный. Тысячи, сотни тысяч безработных умирают с голоду, а помещики горюют, что некуда девать хлеб.

Интересно, правда? И все это творится под тем самым солнцем, которое светит и вам.

С нетерпением жду вестей об урожае у вас. Ох, как мне хотелось бы посмотреть на вашу коллективную работу на социалистических полях! Конечно, увижу ее, надо только подождать. Не всегда ожидание это бывает терпеливым, но…

О жизни своей ничего писать не могу. Живу, снова учусь, радуюсь происходящим событиям, жду еще больших в будущем.

А вот когда встретимся, расскажу по порядку обо всем пережитом.

Без даты

Сестре Надежде.

Ты сердишься, что я ничего о себе не пишу, что все мое письмо состоит из вопросов. Да, моя родная, но иначе я не могу. О себе, о моей жизни, о тюремных порядках писать нельзя, это запрещено. Остается писать про погоду, про настроение и спрашивать, спрашивать…

29 июня 1930 г.

Подруге А.

…Я долго не писала по многим причинам. Вернее сказать — ты долго не получала моих писем. О причинах сейчас говорить не буду, ну их.

…Каковы окончательные результаты посевной кампании? Писали мне о ходе ее — тем более хочется знать о результатах этой исторической, замечательной кампании.

Ребятки мои милые, дорогие! Что за восторженная радость — следить за вашими грандиозными темпами. Не снижайте же их, вперед, быстрее вперед. Времена-то теперь такие, что каждое ваше завоевание приобретает двойное, тройное, сугубо важное значение. Да надо ли вам это объяснять? Но хочется все-таки с вами об этом поговорить. Невольно опять и опять думается о встрече. Ведь она — все ближе…

5 октября 1930 г.

Товарищу С.

Знаешь ли ты, как не хочется уходить с прогулки? Ой, как сильно не хочется! Думаешь, только в хорошую погоду? Нет, погода тут ни при чем. Когда раздается окрик «прогулка окончена», сразу становится тихо, умолкает смех, и каждый после печально уверенного «уже?!» говорит быстро-быстро, чтобы до двери успеть досказать. Но где там доскажешь…

Вы, наверно, я убеждена, не чувствуете всей глубины, всей прелести жизни. Не удивляйтесь! Вы не сидите, не сидели в тюрьме. Ты знаешь, все мы говорим, что красоту жизни во всей ее необъятной чудесности учит ценить, чувствовать и понимать только тюрьма. Ведь все мы прошли уже «огонь, воду и медные трубы», в каких только передрягах ни побывали, а теперь вот делаем открытие: не ценили мы, не чувствовали мы жизни. Вот теперь, как выйдем, будем жить по-настоящему. И будет же эта жизнь — разлюли малина. Только бы скорей, скорей…

……………………………………………………………………………

…Очень хочется тебе рассказать о наших девчатах. Ох, сколько захватывающе интересного! Я уже пробовала, но… есть обстоятельства превыше моих хотений. Ничего, я тебе когда-нибудь расскажу, ведь это только вопрос времени…

…У вас начался уже новый хозяйственный год и третий год пятилетки. А я еще точно не знаю, как закончен второй. Очень нетерпеливо ждем сведений. Ведь каждый месяц — это прыжок в будущее, сдвиг, это… да что там говорить! Я хочу знать скорее, больше знать. Пока что хотя бы только это: знать. Напиши много, много обо всем, ты ведь знаешь, чего мы жаждем, да побольше места удели коллективизации…

Без даты

Сестре Любови.

…Теперь у нас тяжелое и интересное время. По всей Польше проходит широкая волна арестов. Аресты каждый день в центре и в провинции, среди руководителей и в массах, в городе и в деревне. В то же время в Варшаве, Люблине, Вильно и Львове одновременно проходят большие политические процессы, оканчивающиеся четырех-, пяти-, шести-, семилетними приговорами, а незаконченные грозят еще большими.

И, несмотря на все это, силы растут. Вот теперь как раз мы держали экзамен — только что закончились выборы в сейм. Не знаю еще окончательных цифр, но по сравнению с 1928 годом мы выросли во много раз, хотя террор во столько же раз увеличился. Если бы ты знала, какое это торжество — чувствовать, что все, что ни делает фашизм, не в силах нас сломить, что революционное движение не только не уменьшается, но растет. Если бы ты знала, какие только средства пускаются в ход в борьбе с нами, — и ничего не помогает.

Хорошо, чудно хорошо! Мы приносим много жертв, но жертвы эти окупаются сторицей.

Январь 1931 г.

Товарищу С.

…Так мало писала тебе за весь этот прошедший год. И от тебя уже с год не было больше писем. Но были открытки, были коротенькие, много говорящие письма-приветы с Кавказских гор, и с берега Средиземного моря, и из Гамбурга, и из Стамбула. Разве надо тебе говорить, как благодарна я за них, как вспыхиваю восторгом, получая эти приветы… Ну, ладно. Надо рассказать тебе о нашей жизни, об этом ведь не всегда напишешь.

Несколько моих писем, где я пробовала хоть частицу маленькую рассказать, дальше тюремной канцелярии не пошли — конфискованы…

Так вот, слушай. Ты ведь старый и близкий друг нашей коммуны и должен о ней знать. Раньше всего интересны цифры. Ты помнишь нашу коммуну, когда в ней было всего 5 человек. Теперь, через два года, нас более 40 человек. А прислано было около 60; из них только десять пошли на волю за все время. Можешь делать выводы и о росте фашистского террора и о росте революционного движения.

Так вот, что же мы собой представляем? Прежде всего ха-а-ароший народ! Люди все крепкие, надежные, боевые, беззаветно преданные и дисциплинированные. У нас нет ни одной размазни, у нас не бывает случаев трусости или измены, у нас совершенно неизвестны упадочные настроения, у нас нет никогда скуки. Дальше, по возрасту от 17 до 50 лет, по приговорам — от 1 до 10 лет. Но эта огромная разница стирается, ее незаметно: 50-летняя старая Катя [71] Екатерина Кнапова. прекрасно сговаривается с 17-летней Г. Осужденная на 10 лет Ванда [72] В. Михалевская — активный работник Компартии Западной Белоруссии. или Ф. так же близко чувствует свободу, как и пришедшая с годичным приговором П.

Но годичные приговоры — это редкость. Больше всего 5–6-летних. Очень многие сидят второй и третий раз. Все приезжают после долгого пребывания в других тюрьмах, и потому здоровьем коммуны похвастаться нельзя. Много, большинство, больных. Есть серьезно больные. Туберкулез, конечно, царствует над всеми другими болезнями. Но никто себя больным не считает. Сташевская [73] Полина Сташевская — активный работник КПЗБ. , например, три дня лежит и один день ходит. Но от нее ты тотчас же услышишь:

— Какая я больная?! Что ты, на самом деле! Я просто немножко ослабела и теперь вот прекрасно себя чувствую.