Вера Хоружая - Письма на волю

— Что значительного сделала я? С чем иду сегодня на партийное собрание, и примут ли меня в члены партии? — тревожно думает Вера, делясь со мной мыслями. — Там ведь будут старые рабочие-большевики, заслуженные люди. Они и революцию делали, и воевали на фронтах, и советскую власть установили. А я что? Хочу быть в партии, да и только… Это все, что могу сказать.

Веру Хоружую приняли в члены Коммунистической партии.

Часто мы любили бывать вдвоем, обмениваться впечатлениями, говорить о делах, о прочитанных книгах, читать стихи. Помню, с каким особым трепетом Вера читала Гете:

Она читала так, что чувствовалось, как крепко запали ей в душу мысли великого поэта и как слились с ее собственными стремлениями.

Я шагаю по камере вся во власти воспоминаний. Живо представляются притихшие улицы Минска, по которым мы долго бродили. Ночь. Прощаемся. Но почему-то не уходим. Потом Вера приближается ко мне и проникновенно говорит:

— Если бы ты знала, какой у меня в душе пожар!..

Прошло шесть лет. Мне хорошо знакомо и понятно все, что было в жизни Веры с той поры, как мы расстались, и какой у нее тогда был «в душе пожар». Мы опять вместе. Впрочем, вместе и не вместе. Где ее камера? Как встретиться с ней?

Раскрываются двери. «Spacer!» [93] Прогулка, Быстро выхожу в коридор и — благо нарушения положенного порядка не замечаю — попадаю в объятия Веры. Вдвоем выходим на тюремный двор. Мы задыхаемся от радости встречи. Уйму вопросов надо задать друг другу. Вера хочет узнать столько, что я не успеваю отвечать. Время бежит. Команда: «Заходить!» Ох, как не хочется! Как мало времени нам было дано!

Разошлись по камерам. Толстые, чуть ли не метровые стены отделяют одну камеру от другой. В них всегда сумрачно, сыро и холодно далее летом. Высоко в стене маленькое оконце, окованное железной решеткой. В дверях «волчок», через который стража день и ночь вела наблюдение за нами.

— Из всякого положения надо уметь найти выход, — задорно сказала Вера, когда к вечеру неожиданно для меня мы очутились вместе. Был субботний день, все тюремное начальство разъехалось раньше обычного, и Вера уговорила надзирательницу впустить ее «на часок» в камеру ко мне. Уже пятый год находилась тогда Вера в тюрьме, а я только второй.

— Ты еще была на воле, работала, жила той кипучей жизнью, о которой я уже только мечтала, — с грустью заметила она, осыпая меня вопросами. — Как проводится политическая работа в массах после разгрома «Громады»? А как в профсоюзах? — Отвечаю. Лицо Веры озаряется радостью, глаза светятся. — Как хорошо! Как чудесно! В такое ужасное время гнета и насилий Коммунистическая партия жива, товарищи работают и наши дела идут в гору! Скажи, кто такой Валентин Тавлай? Поэт? Это верно, что где-то в Западной Белоруссии в тюрьме сидит, стихи пишет?

Веру интересовали вопросы деятельности партийных организаций, активисты подполья, все-все до мельчайших подробностей.

Сколько безудержной тоски и в то же время горения было в ее вопросах!

— Ты давно читала «Правду»? Что в ней было?

— А что появилось после «Цемента» Гладкова? А Фадеев? Ну, расскажи, расскажи мне содержание какого-нибудь советского фильма! До чего мне хотелось бы побывать на Днепрогэсе, в колхозе, хоть денек, только взглянуть…

Чувствовалось, как все это для нее важно, как поглощена она интересами дела, всем громадным потоком бурно несущейся жизни. Все раздумья и переживания с их муками и надеждами, скупыми радостями и глубокой тоской рождали в душе Веры неукротимую энергию и страстную мечту о будущем. Вера рвалась на волю, к работе, к борьбе.

Тюремная жизнь была полна напряжения и тревог. Условия изо дня в день ухудшались. Пилсудчики в эти годы вводили новый фашистский тюремный устав. Он лишал нас тех жалких прав, которые были добыты политическими заключенными при поддержке всего рабочего класса Польши в, тягчайшей борьбе. Получение газет, книг, писем, свиданий с родными, вызов врача к больному товарищу, отказ от принудительного труда, сопротивление антисемитской травле и многое, многое другое — все это выливалось в постоянную яростную битву с врагом.

Начальник фордонской тюрьмы Рынкевич был еще в царское время начальником тифлисской тюрьмы. О нем, между прочим, упоминает в своей книге «Страницы жизни и борьбы» видный деятель большевистской партии Елена Дмитриевна Стасова. Октябрьская революция выбросила этого тюремщика из нашей страны. В панской Польше он нашел приют и был использован «по специальности».

В тюрьме, несмотря на все препятствия, мы представляли организованный коллектив. Всеми нашими делами руководил партийный комитет. Вера принимала в его работе самое деятельное участие.

Много было больных. А медицинской помощи никакой. Среди нас медицинских работников тоже не было. Больные, пока могли, держались, стараясь даже скрыть свои недуги от других. Стоило только заговорить с Верой о состоянии ее здоровья, как она сразу начинала отпираться:

— Посмотри на Наташу Садовскую [94] Настоящая фамилия Сташевская Н. П. . Была полна сил. Работала в Виленском горкоме партии. Теперь туберкулез пожирает ее. А Берта Штейман? Тоже плоха. Палчинская Ира уже восемь лет в тюрьме. От нее остались только кожа да кости. Меня так тревожит теперь болезнь Кати Кнаповой…

Краковская работница Екатерина Кнапова была самая старшая среди нас. В 1923 году она участвовала в знаменитом Краковском восстании. После его подавления ее бросили на четыре года в тюрьму. Вернувшись на волю, Кнапова продолжала революционную работу. Рабочие избрали ее членом правления профсоюза химиков. Вскоре Катю снова посадили в тюрьму еще на пять лет. В «Фордоне» она тяжело заболела. Вера относилась к ней с большой нежностью, ласково называла «матулей» и очень заботилась о ней. Политзаключенные боролись за жизнь Кати как только могли. Но тюремщики даже врача не допустили к ней. Нас постигло большое горе. Кнапова умерла. Глубоко переживала Вера смерть старшей подруги.

Прибывали все новые товарищи, больные и изувеченные в дефензиве (охранке) и следственных тюрьмах. Беспартийная работница Розенблат, арестованная только за то, что ее муж был коммунистом, после «допроса» в Луцкой дефензиве страдала тяжелым нервно-психическим расстройством. В «Фордоне» ее состояние ухудшилось, и, очутившись одна, она повесилась. Вера была потрясена. Варварство и жестокость пилсудчиков вызывали в ней возмущение и жгучую ненависть к палачам.

Глубоко переживала она крайне тяжелую участь наших подруг, арестованных в период беременности. В тюрьме они рожали и в тюрьме оставались с грудными ребятишками. Мучительную боль вызывал вид малышей в сырой холодной камере, за решеткой. Вереницей проходят перед мысленным взором эти мужественные женщины с их горестной материнской судьбой. Среди них варшавская работница Мария Вишневская, много лет проработавшая в коммунистическом подполье, и ее девочка Зося — наша общая любимица; Юзефа Обурко и ее трехмесячная Вандочка; Софья Панкова, родившая в пинской тюрьме сына Алешу и очень тосковавшая о нем.