Николай Черкашин - Авантюры открытого моря

Странное дело, ему никогда не снились минные катера японцев, шедшие один за другим на «Сторожевой», прикрывший своим бортом безходный линкор «Севастополь» в бухте Белого Волка. И тот страшный взрыв, разворотивший миноносцу бак вместе со всеми, кто вел огонь из бакового орудия. Ему никогда не снились германские эсминцы, мчавшиеся на таран всплывшей «Тигрицы». Но стук в дверь, услышанный однажды сквозь сон, заставлял его обливаться холодным потом.

Он с ледяным спокойствием пережил первый арест и «Кресты» в октябре семнадцатого. Не дрогнул и тогда, когда его увели из корректорской на Шпалерную в 27-м. Следователя-чекиста интересовало, где находился и чем занимался военмор Грессер с 17-го по 19-й годы, прежде чем попал, согласно справке, выданной строевым отделом Онежской флотилии, на Красный флот. Николай Михайлович заявил, что после смерти жены и гибели дочери, ушел из мира в монастырь, в Свято-Никольский скит к игу мну Феофилакту искать душевного утешения. И это было почти правдой, если не считать его службы на бронепоезде «Адмирал Непенин». Проверка «монастырской версии» заняла почти три месяца. Из Петрозаводского ГубЧека пришло информационное письмо, подтверждавшее наличие такого скита, возглавляемого игуменом Феофилактом, но после смерти последнего и закрытия скита, не представлялось возможным уточнить имена и фамилии всех его насельников. Эта полуопределейность и спасла Грессера от репрессий. Однако всему есть предел, и он твердо знал, что третьего ареста его сердце не выдержит

Мысль о том, чтобы уйти прежде чем, постучат или войдут в дверь без стука, отметалась им по двум соображениям: во-первых, под рукой не было нагана, а травиться, как затяжелевшая институтка, или вешаться, как проворовавшийся конторщик ему, офицеру императорского флота, никак не пристало, а во-вторых, на память в минуты мрачных размышлений всегда приходило поучение карельского старца о том, что Христос сам нес свой крест на Голгофу, негоже и нам сбегать от испытаний, сколь ужасны бы они ни были для духа и плоти. «Господь, самоубийцу не приветит».

«А если офицер стреляется в бою, чтобы не попасть в руки врагу?» — спрашивал старца Грессер. «И тогда не можно» — твердо отвечал игумен. — «Пусть враг тебя поразит. А сам себя — не смей. Слабодушие сие есть».

Перед Пасхой 37-го года, Стеша, убирая комнату к первомайским праздникам, попросила Николая Михайловича забрать ненужный ей киот с иконой Казанской Божьей Матери. Когда-то этой иконой его с рабой Божьей Ириной благословили на счастливое супружество…

Грессер осторожно принял из Стешиных рук реликвию и перенес ее в свои пределы. Вешая икону на стену, он вдруг услышал, как внутри киота что-то глухо стукнуло. Попытка открыть палисандровый резной футляр не удалась — нужен был ключик для внутреннего замочка, хитро сработанного старыми мастерами из морской бронзы. Ключик всегда хранился у Ирен в особой связочке вместе с ключами от шкатулки с драгоценностями, картоньера с личным архивом и аптечным шкафчиком. После того, как в роковую октябрьскую ночь Ирен скончалась от разрыва сердца, и связочка ключей, и шкатулка с драгоценностями, и картоньер с его порт-артурскими письмами — все исчезло. Николай Михайлович грешил на родственников жены, которые взяли на себя похоронные хлопоты, пока его держали в «Крестах». Но как открылось теперь, сестер Ирен винить было не в чем. Выставив аккуратно стекло, Грессер обнаружил за иконой замшевый футляр из-под театрального бинокля, а в нем — миниатюрный револьверчик «щенок» [23] «Щенок» — бельгийский 7-зарядный револьвер «Пеппи-Линкольн». , дамская разновидность «Бульдога», подаренный Ирен на Рождество — 1917-го года. Под револьверчиком же блеснула россыпь золотых вещиц: перстень-печатка деда Ирины по материнской линии капитан-лейтенанта Тыркова, оборонявшего Севастополь, бабушкин еще медальон с детским локоном Надин и прядка Вадима, обручальное кольцо отца, погибшего под Рущуком на Дунае в Освободительный поход, его же золотые наградные часы на стружчатой цепочке — от императора Александра II, Иринины «бриолезы» — серьги-подвески с бриллиантиками, подаренные ей свекровью на рождение первенца, колье с изумрудом-кабошоном [24] Кабошон — камень, отшлифованный только с одной стороны. — это его подарок в день свадьбы, старинный брелок в виде штаб-офицерского эполета с первоалександровским еще вензелем, преподнесенный прадеду по матери полковнику Ратькову от офицеров полка в годовщину Бородинского сражения… Весь этот фамильный реликварий, надо было полагать, Ирен упрятала под охрану Божьей Матери, получив его записку о срочном отъезде из дома в день покушения на «Аврору».

Больше всего он обрадовался «щенку». Все семь патрончиков тускло поблескивали из барабанчика тупыми пульками, обещая смертоносную дозу свинца — наверняка.

Драгоценности Николай Михайлович уложил в замшевый футляр и спрятал в киоте, а револьверчик засунул в кожаный очешник. С ним он и отправился наутро в корректорскую, ощущая в левом кармане брюк бодрящую тяжесть оружия. Весь день он строил планы вокруг счастливой находки.

Арест не казался теперь таким безысходным. В любом случае он успевал поднести руку к виску… «Из дамской игрушки? Фи, господин, кавторанг!» — останавливал себя Николай Михайлович. «Пусть враг тебя поразит».

Пусть… Это тоже выход. Надо только стрелять первым. Тогда отрикошетят, будьте благонадежны. И стрелять, конечно же, надо мимо… Ведь свои же придут брать, русские люди. Не ведают, что творят. Не своей волей посланы… Нет, нет — ни в кого он стрелять не будет. Баста! Одного лейтенанта Акинфьева до конца дней не замолить. Стрелять только на провокацию, только ради ответных выстрелов.

От этого решения на душе стало легко и ясно, как бывает в солнечный день январской стужи.

Весь май прошел в ожидании ареста, в ежеутреннем и ежевечернем прощании с жизнью. Право, и в пятьдесят пять грессеровских лет встречать каждый день как последний было опустошающе тяжко. Тем паче, что майские дни переходили в ночи цвета белой сирени, а уж сирень в ту весну буйствовала по всему Ленинграду — от Марсова поля до самой Стрельни.

Однажды на Караванной он остановился у витрины торгсина. Мужской перст на указателе «Скупка золота» повелевал открыть тяжелую, оббитую бронзой дверь под навесом ажурно-чугунного козырька. Но человек в белом флотском кителе без погон и нашивок так и не подчинился персту указующему — прошел мимо. За все это время после находки семейного клада, мысль о золоте возникла только однажды и то весьма отстраненно: де от судьбы не откупиться никакими сокровищами. Да и торговаться с ним никто не будет. Придут и возьмут. Да еще в вину поставят, что не сдал добровольно. Отдать Стеше? А может, Божья Матерь и в самом деле сохранит замшевый футляр под своим покровом? Но для кого?