Сара Бернар - Моя двойная жизнь

— Однако, милостивая сударыня, это тоже будет несправедливо, ибо пароход идет куда быстрее, чем парусник.

— Это не имеет никакого значения, капитан: богачи всегда торопятся, а несчастным некуда спешить, учитывая то, куда они едут, и то, что их там ждет…

— Земля обетованная!

— О! Страдальцы, страдальцы! Земля обетованная… Дакота или Колорадо! Днем там палящее солнце, от которого плавятся мозги, трескается земля, пересыхают источники, а мириады мошек высасывают кровь и последнее терпение! Земля обетованная!.. По ночам там дикий холод, который щиплет глаза, сводит руки и ноги, поражает легкие! Земля обетованная!.. Это смерть в какой-нибудь дыре после тщетных призывов к совести соотечественников, смерть со слезами на глазах и со страшными, полными ненависти проклятиями! Бог должен принять их души, ведь страшно подумать, что все эти несчастные, связанные страданием и надеждой по рукам и ногам, попадают в лапы торговцев белым товаром! И когда я думаю, что в вашей кассе, господин комиссар, лежат деньги, заработанные на работорговле, деньги, собранные мозолистыми, дрожащими руками по грошику, омытые потом и слезами этих несчастных! Когда я думаю об этом, мне хочется, чтобы мы потерпели крушение, чтобы мы все погибли, а они все были спасены!

И я отправилась плакать в свою каюту, охваченная бесконечной любовью к человечеству и безутешным горем от сознания собственного бессилия… полнейшего бессилия.

На следующее утро я проснулась поздно, поскольку долго не могла заснуть. Моя каюта была заполнена посетителями, и каждый из них держал небольшой сверток. Я терла глаза спросонья, не в силах понять причины этого нашествия.

Госпожа Герар приблизилась ко мне и поцеловала меня со словами:

— Милая Сарочка, не надейтесь, что любящие вас позабыли о дне вашего праздника.

— Ах, — воскликнула я, — неужели сегодня двадцать третье?

— Да. И прежде всего подарок от тех, кто далеко.

Мои глаза увлажнились, и сквозь слезы я увидела портрет юного существа, которое было мне дороже всего на свете, и несколько слов, написанных его рукой… Затем шли подарки друзей, безделушки скромных влюбленных.

Мой новорожденный крестник предстал передо мной в корзине, убранной апельсинами, яблоками и мандаринами. На его лбу сияла золотая звездочка, вырезанная из позолоченной фольги от шоколада.

Моя горничная Фелиси и ее муж Клод, два нежных и преданных сердца, вручили мне свои милые и неожиданные подарки.

В дверь постучали. «Войдите!» И я увидела с удивлением, как в каюту вошли трое матросов. Они преподнесли мне от имени экипажа роскошный букет. Я была вне себя от восторга. Как удалось им сохранить цветы в таком прекрасном состоянии?

Взяв в руки огромный букет, я тотчас же расхохоталась: все цветы были вырезаны из овощей с таким искусством, что издали казались живыми: великолепные пунцовые розы из морковки, камелии из репы, бутоны из редиски, нанизанные на длинные, окрашенные в зеленый цвет будылья лука-порея. Искусно разбросанная повсюду морковная ботва имитировала зелень наших элегантных букетов. Стебли стягивала трехцветная лента. После взволнованной речи одного из матросов, поблагодарившего меня от имени своих товарищей за оказанное им внимание, крепкого рукопожатия и моего дружеского «спасибо» в каюте «моей милочки» начался концерт: две скрипки и флейта давно репетировали там тайком. В течение часа меня баюкала восхитительная музыка, которая перенесла меня к моим близким, в мой дом, столь далекий от меня в этот час.

Этот почти семейный праздник и музыка оживили в памяти моей тихий родной уголок, и я заплакала без боли и горечи, не скрывая слез. Я плакала от умиления, усталости, раздражения и тоски, и больше всего мне хотелось закрыть глаза и отдохнуть. Я заснула в слезах, и вздохи и рыдания сотрясали мне грудь.

Наконец 27 октября, в полседьмого утра, наше судно бросило якорь. Я еще спала, утомленная яростным штормом, бушевавшим трое суток кряду. Моя горничная долго не могла меня разбудить. Я не верила в наше прибытие и до последней минуты не хотела вставать. Но мне пришлось признать очевидность: судно прекратило свой ход. До меня доносился шум бесконечно повторявшихся глухих ударов.

Я высунула голову в иллюминатор и увидела людей, которые прокладывали нам проход по замерзшей реке. Дело в том, что воды Гудзона были скованы льдом, и без помощи заступов, разрубавших огромные глыбы, тяжелое судно не могло бы сдвинуться с места.

Это неожиданное прибытие наполнило меня радостью. В один миг все переменилось, и я начисто позабыла о своих недомоганиях и тоске одиннадцатидневного морского перехода.

Бледное розовое солнце поднималось, рассеивая туман, и заливало светом лед, рассыпавшийся под ударами рабочих на тысячи сверкающих кусочков. Я вступала в Новый Свет посреди ледового фейерверка. Это было волшебное, несколько странное зрелище, и я сочла его добрым предзнаменованием.

Я настолько суеверна, что, если бы мне довелось сойти на берег в пасмурный день, уныние и тревога не покидали бы меня вплоть до первого представления. Сущая пытка — быть суеверкой до такой степени, и, к несчастью, сегодня я в десять раз суевернее, чем тогда, ибо, объехав множество стран, я переняла все присущие им предрассудки, присовокупив их к суевериям моей отчизны. Они живы во мне, все до единого, и в трудные минуты жизни ополчаются на меня либо за меня! Я не в состоянии сделать ни шага, ни движения, не могу ни сесть, ни лечь, ни встать, ни взглянуть на небо или землю без того, чтобы не найти повода для надежды либо отчаяния. Это продолжается до тех пор, пока, разозлясь на собственный разум, воздвигающий на моем пути столько добровольных препон, я не брошу вызов всем своим суевериям и не начну действовать по собственной воле.

Обрадовавшись доброму, по всей видимости, признаку, я весело занялась своим туалетом.

Господин Жарретт постучал в мою каюту:

— Сударыня, умоляю вас поторопиться: несколько кораблей под французским флагом идут нам навстречу.

Выглянув в иллюминатор, я увидела пароход, на палубе которого яблоку было негде упасть, а вслед за ним — еще два небольших судна, также переполненных людьми до отказа. Солнечные блики играли на французских флагах.

Мое сердце забилось от волнения, ведь почти две недели у меня не было никаких известий из дома. («Америке» потребовалось без малого две недели, чтобы пересечь океан, несмотря на все усилия нашего славного капитана.)

Какой-то человек прыгнул на палубу. Я подбежала к нему с протянутой рукой, не в силах вымолвить ни слова. Он вручил мне пакет с корреспонденцией, и я тут же позабыла обо всем. Среди вороха телеграмм я искала одну. Наконец-то, вот она, долгожданная, радостная, трепетная весть за подписью: Морис! Наконец! Я закрыла глаза и тотчас же увидела дорогой моему сердцу образ, ощутив при этом бесконечную нежность.