Сара Бернар - Моя двойная жизнь

Последняя казнь, которую мне довелось увидеть, — казнь анархиста Вайяна. Это был энергичный и мягкий человек с очень передовыми идеями, впрочем не более передовыми, чем идеи тех, кто с той поры пришел к власти.

Будучи слишком бедным, чтобы позволить себе роскошь дорогих зрелищ, он часто просил у меня билеты в мой тогдашний театр, «Ренессанс». Ах, бедность — плохая советчица! Сколько же терпения нужно тем, кто страдает от нищеты…

Как-то раз, когда я играла в «Лорензаччо», Вайян зашел ко мне в гримерную.

— О! — сказал он мне. — Этот Флорантэн такой же анархист, как и я, но он убил тирана, а не тиранию! Я буду действовать иначе!

Несколько дней спустя он бросил бомбу в общественном месте, а именно в Палате депутатов. Несчастный оказался не столь ловким, как презираемый им Флорантэн, и никого не убил, причинив вред только себе.

Я попросила, чтобы меня известили о дне его казни. И однажды вечером, в театре, кто-то из приятелей сказал мне, что казнь назначена на понедельник, семь часов утра.

После спектакля я отправилась на улицу Мерлен, что пересекается с улицей Рокетт. Дело было в скоромное воскресенье, и в городе царило оживление. Повсюду пели, смеялись и плясали.

Я не смогла добиться свидания в тюрьме и прождала всю ночь, сидя на снятом мной балконе первого этажа. Промозглая туманная ночь окутала меня своей тоской. Я не ощущала холода, так как кровь бурлила в моих жилах Церковные часы лениво отбивали время: час умер! Да здравствует новый час! До меня доносились неясные, приглушенные звуки шагов и голосов, треск дерева. Утром я поняла, что означал этот странный таинственный шум: посреди площади Рокетт был возведен эшафот.

Какой-то человек пришел потушить ночные фонари. Малокровное небо разливало над нами свой чахоточный свет. Понемногу собралась толпа. Люди сбились в одну кучу. Дороги были перекрыты. Время от времени невозмутимые люди быстро проходили сквозь толпу, показывали удостоверения стражу порядка и скрывались под сводами тюрьмы. Это были журналисты. Я насчитала их более десяти. Затем парижские гвардейцы, которых было вдвое больше обычного, так как опасались налета анархистов, выстроились вдоль мрачного сооружения. По сигналу они обнажили шпаги, и двери тюрьмы отворились. На пороге появился бледный, но энергичный и отважный Вайян. Он прокричал уверенным мужественным голосом: «Да здравствует анархия!» Ответом ему было молчание. Смертника схватили и повалили на доски эшафота. Нож гильотины упал с беззвучным шумом, и мертвое тело опрокинулось. В один миг эшафот был разобран, площадь вычищена, перекрытия сняты, и толпа, хлынувшая на площадь, чтобы вдохнуть запах только что разыгравшейся трагедии, тщетно искала на земле следы пролитой крови.

Женщины, дети и старики копошились на тесной площади, где только что погиб ужаснейшей из смертей человек, радевший за эту чернь, требовавший для нее равных прав, привилегий и свобод!

Закрыв лицо вуалью, чтобы меня не узнали, я смешалась с толпой, опираясь на руку друга. Мое сердце обливалось кровью: я не услышала ни одного слова благодарности в адрес этого человека, ни малейшего намека на протест, призыв к отмщению… Мне хотелось крикнуть: «Вы, стадо баранов! Вы должны целовать камни, омытые кровью несчастного безумца, погибшего из-за вас, ради вас, в надежде на вас!» Но меня опередил какой-то мерзавец с воплем: «Спрашивайте… последние минуты Вайяна! Спрашивайте… Спрашивайте подробности! Спрашивайте… Спрашивайте!»

О, бедный Вайян! Его обезглавленное тело увозили в сторону Кламара. А легкомысленная толпа, ради которой он страдал, боролся и погиб, уже расходилась, позевывая. Бедный Вайян! Он был одержим безумными, но благородными идеями!

Мы добрались до Цинциннати без происшествий, дали там три представления и отправились в Новый Орлеан.

Наконец-то, думала я, мы увидим солнце и отогреемся после трехмесячной жестокой стужи! Мы распахнем окна настежь и будем дышать чистым воздухом, а не удушливой, пагубной для здоровья гарью.

Я засыпаю, убаюканная жаркими благоухающими мечтами, но внезапно меня будит сильный стук в дверь; мой пес, навострив уши, принюхивается под дверью, но не ворчит и не лает. Значит, это кто-нибудь из наших. Открыв, я вижу Жарретта с Аббе. Жарретт прикладывает палец к губам: «Тсс-тсс!», входит в комнату на цыпочках и осторожно прикрывает за собой дверь.

— Что? Что это значит?

— А вот что, — отвечает Жарретт, — из-за проливных дождей, не прекращающихся без малого две недели, уровень воды в заливе Сент-Луис поднялся настолько, что понтонный мост, по которому поезд мог бы доставить нас в Новый Орлеан за час-два, того и гляди рухнет под натиском стихии. Слышите, как ревет ветер за окном? Если же мы повернем обратно, то потратим на дорогу еще три-четыре дня.

Я так и подскочила:

— Как, три-четыре дня? Снова возвращаться к сугробам? Ну нет! Ни за что! Солнца! Я хочу солнца! Неужели нельзя проехать? О Боже! Что же делать?

— Ладно, слушайте: наш машинист считает, что еще можно успеть, но он только что женился и согласен рискнуть при условии, что вы дадите ему две тысячи пятьсот долларов (двенадцать тысяч пятьсот франков). Он тут же отошлет их в Мобил, где живут его отец и жена. Если мы переберемся на другой берег, он вернет вам эти деньги, если, же нет, то у его семьи останутся хоть какие-то средства.

Признаться, я была поражена безумной отвагой этого человека и вскричала с воодушевлением:

— Да-да, дайте ему скорее двенадцать с половиной тысяч франков и поехали!

Я уже упоминала, что обычно совершала свои переезды в особом поезде, состоявшем лишь из трех вагонов и паровоза. Ничуть не сомневаясь в успехе нашей безумной затеи, я предупредила об опасности только своих близких: сестру, милую Герар и верную мне чету Клода и Фелиси. Актер Анжело, который на этом участке пути жил в купе Жарретта, тоже был извещен о происходящем, поскольку был смел и верил в мою счастливую звезду.

Машинист-механик получил причитавшуюся ему сумму и, не мешкая, отправил ее в Мобил.

В момент отправления я внезапно осознала всю меру взятой на себя ответственности: я рисковала без спроса жизнью тридцати двух человек! Но отступать было поздно — наш поезд, разогнавшись что было сил, уже подлетал к понтонному мосту.

Усевшись на своем наблюдательном пункте, я смотрела, как мост прогибается и раскачивается под стремительным напором поезда, словно гамак.

Когда мы добрались до середины, он осел настолько, что сестра схватила меня за руку и прошептала в испуге:

— Сестра, мы тонем… все кончено…

Она закрыла глаза, не отпуская моей руки, но готова была встретить смерть достойно. Я тоже решила, что пробил мой последний час. К своему стыду, я даже не вспомнила о своих полных жизни, ни о чем не подозревавших спутниках, которым суждено было стать жертвами моего легкомыслия. Все мои помыслы устремились только к одному юному родному существу, которому придется вскоре меня оплакивать.