Сара Бернар - Моя двойная жизнь

— Значит, ты не хочешь прибавить мне жалованье?

— Нет, тысячу раз нет! — заорал Шилли. — Можешь шантажировать меня, когда истечет срок твоего ангажемента. Тогда будет видно. Пока же у меня есть твоя подпись, у тебя — моя, и я дорожу нашим договором. «Французский театр» — единственный театр, помимо этого, который тебе подходит. И с его стороны я не жду подвоха.

— Возможно, ты ошибаешься.

Он резко вскочил с места, встал против меня, держа руки в карманах, и сказал мне гнусным фамильярным тоном:

— Вот как! Ты, должно быть, принимаешь меня за дурака!

Я спокойно поднялась и, слегка отстранив его рукой, промолвила:

— Да, я считаю тебя трижды дураком!

И устремилась к лестнице, где меня настиг голос Дюкенеля. Его призывы были тщетны. Я уже летела вниз, прыгая через две ступеньки.

Под сводами «Одеона» меня остановил Поль Мёрис, который пришел пригласить от имени Виктора Гюго Дюкенеля и Шилли на ужин по случаю сотого представления «Рюи Блаза».

— Я только что от вас, — сказал он мне. — Я оставил вам записку от Виктора Гюго.

— Хорошо-хорошо, договорились.

И я вскочила в свою карету со словами:

— Свидимся завтра, дорогой друг.

— Боже мой, вы так спешите?

— Да-да. — И, подавшись вперед, я крикнула кучеру: — В «Комеди Франсез».

Мой прощальный взгляд упал на Поля Мёриса, который остался стоять на лестнице под сводами с открытым ртом.

Приехав в «Комеди», я отослала свою визитную карточку Перрену. Через пять минут я увидела ледяного истукана. В этом человеке уживались две совершенно разные личности: его собственная и та, которую он сотворил для служебных надобностей. Перрен был галантен, любезен, умен и несколько робок; истукан — холоден, высокомерен, молчалив и не прочь пустить пыль в глаза.

Именно тот, второй, встретил меня поначалу, почтительно склонившись, как подобает приветствовать женщину, и гостеприимно указал мне на кресло. Он подождал, пока я усядусь, прежде чем сесть самому. Затем, взяв нож для разрезания бумаги, чтобы чем-то занять руки, он проговорил бесстрастным голосом — голосом истукана:

— Вы все обдумали, мадемуазель?

— Да, сударь. И вот, я приехала подписать контракт.

Не ожидая его приглашения, я придвинула кресло к письменному столу, взяла перо и собралась поставить свою подпись. Однако я плохо обмакнула перо, и мне вновь пришлось тянуться через весь стол к чернильнице. Но на сей раз я переусердствовала и на обратном пути посадила на широкий чистый лист, лежавший перед истуканом, жирную кляксу.

Он склонил голову набок и бросил на меня косой взгляд, словно птица, обнаружившая в просе конопляное семя. Увидев, что он собирается забрать испачканный лист, я выхватила у него грязную бумагу со словами: «Постойте, постойте, я только взгляну, правильно ли я сделала, что поставила сбою подпись. Если это бабочка, то я была права, если что-то другое, все равно что, то я ошиблась». И, сложив лист пополам в том месте, где чернело огромное пятно, я с силой прижала обе половинки.

Эмиль Перрен расхохотался, и маска истукана исчезла с его лица. Вместе со мной он склонился над бумагой, и мы развернули ее так же осторожно, как разжимают кулак, в котором сидит пойманная муха. Посреди белоснежного листа красовалась великолепная черная бабочка с распростертыми крыльями.

— Ну и как? — промолвил Перрен, окончательно превратившийся в человека. — Мы правильно сделали, что подписали!

И мы стали болтать как двое старых приятелей.

Этот человек был обаятелен и очень привлекателен, несмотря на его уродливую внешность. Мы расстались друзьями, в восторге друг от друга.

Вечером я играла в «Одеоне» в «Рюи Блазе». Около десяти ко мне в гримерную зашел Дюкенель.

— Ты довольно сурово обошлась с бедным Шилли. И право, ты была не очень любезна: тебе следовало вернуться, когда я тебя звал. Это правда, что ты сразу же отправилась во «Французский театр», как сказал нам Поль Мёрис?

— Возьми и прочти, — отвечала я, протягивая ему свой ангажемент с «Комеди».

Дюкенель взял ангажемент и, ознакомившись с ним, спросил:

— Ты не возражаешь, если я покажу его Шилли?

— Покажи.

Он приблизился ко мне и сказал наставительным и грустным тоном:

— Тебе не следовало этого делать, не предупредив меня. Я не заслужил такого недоверия.

Он был прав, но дело было уже сделано.

Минуту спустя примчался разъяренный Шилли. Он кричал, размахивая руками и задыхаясь от гнева:

— Какая низость! Какое предательство! Ты не имела права!.. Я заставлю тебя заплатить неустойку!..

Будучи не в духе, я отвернулась от него и извинилась, как могла, перед Дюкенелем.

Он был удручен, и я чувствовала себя неловко, ведь этот человек всегда делал мне только добро; именно он, наперекор Шилли и другим моим недоброжелателям, распахнул передо мной дверь в будущее.

Шилли сдержал слово и возбудил против меня и «Комеди» процесс, который я проиграла и вынуждена была заплатить администрации «Одеона» шесть тысяч франков неустойки.

Несколько недель спустя Виктор Гюго устроил для актеров, занятых в «Рюи Блазе», званый ужин по случаю сотого спектакля. Это было для меня большой радостью, ведь я еще никогда не бывала на такого рода банкетах.

После той самой сцены я не разговаривала с Шилли, но в этот вечер он оказался за столом рядом со мной, и мы вынуждены были помириться. Я сидела по правую руку от Виктора Гюго. Слева от него находилась госпожа Ламбкен, которая играла Camerera Mayor, а возле нее — Дюкенель.

Напротив великого поэта сидел другой поэт — Теофиль Готье. Его львиная голова покоилась на слоноподобном теле; восхитительный ум и изысканная речь как-то не вязались с грубым смехом. На бледном, вялом, одутловатом лице выделялись зрачки под тяжелыми веками. Взгляд поэта был мягок и мечтателен.

В этом человеке чувствовалось восточное благородство, приглушенное модой и западными обычаями. Я знала наизусть почти все его стихи и смотрела на этого изнеженного любителя красоты с нежностью.

Мне доставляло удовольствие мысленно наряжать его в роскошные восточные одежды. Я представляла, как он возлежит на высоких подушках, небрежно перебирая своими точеными пальцами разноцветные драгоценные камни. Мои губы сами собой нашептывали его стихи, и я погружалась вместе с ним в нескончаемые грезы, как вдруг голос моего соседа Виктора Гюго заставил меня обратить на него свой взгляд.

Какой контраст! Он, великий поэт, внешне был самым заурядным человеком (его сияющее чело — не в счет): грузная, несмотря на всю подвижность, фигура, обыкновенный нос, игривый взгляд, невыразительный рот; лишь в голосе его были благородство и обаяние. Я предпочитала слушать его, глядя на Теофиля Готье.