Сара Бернар - Моя двойная жизнь

После прогулки верхом я некоторое время отдыхала, а затем бежала в мастерскую, где оставалась до самого вечера. Здесь меня навещали друзья: они рассаживались вокруг меня, пели, играли на фортепиано, затем мы яростно спорили о политике, ведь я принимала в своей скромной мастерской самых выдающихся представителей различных партий. Заходили ко мне на чашку чая и женщины. Это был ужасный, дурно заваренный и плохо сервированный чай, но мне было не до того. Я была поглощена своим чудесным искусством и не замечала или, вернее, не желала замечать ничего другого.

Я лепила в то время бюст очаровательной девушки, мадемуазель Эмми де… …Ее неторопливая, степенная манера говорить была исполнена неизъяснимого обаяния. Будучи иностранкой, она говорила на нашем языке столь безупречно, что я диву давалась. Она беспрестанно курила и глубоко презирала тех, кто был не способен ее разгадать. Я изо всех сил растягивала сеансы, так как чувствовала, соприкасаясь с этим тонким умом, как мне передается его умение постигать суть вещей. Впоследствии, в трудные минуты жизни, я часто спрашивала себя: «Что бы сделала… что бы подумала Эмми?..»

Однажды ко мне неожиданно явился Адольф де Ротшильд, чтобы заказать свой бюст. Я была несколько озадачена его просьбой, но тотчас же взялась за работу. Однако я плохо рассмотрела этого любезного человека: в нем не было ничего эстетического. Тем не менее я решила попытаться и собрала всю свою волю, чтобы исполнить первый заказ, которым была так горда.

Два раза я бросала начатый бюст и после третьей попытки, отчаявшись, пролепетала своему заказчику какие-то дурацкие извинения, которые, вероятно, не показались ему убедительными, так как он больше никогда ко мне не приходил. Когда мы встречались во время утренних прогулок верхом, он приветствовал меня холодно и даже немного сурово.

После этой неудачи я вылепила бюст прелестного ребенка, маленькой восхитительной американки по имени мадемуазель Малтон. Я встретила ее позднее в Дании, когда она была уже замужем, и убедилась, что она не утратила своей замечательной красоты.

Затем я выполнила бюст мадемуазель Окиньи, той самой очаровательной девушки, которая была прачкой интендантской службы в годы войны и оказывала мне неоценимую помощь по уходу за ранеными.

Потом я начала лепить бюст моей младшей сестры Режины, которая была, увы, неизлечимо больна чахоткой. Рука Творца никогда не создавала более совершенного лица: глаза львицы, обрамленные длинными-предлинными рыжеватыми ресницами, изящный нос с подвижными ноздрями, крошечный рот, волевой подбородок и перламутровая кожа. Ее голова была увенчана короной лунных лучей: ни у кого больше не встречала я столь ослепительно белокурых, блестящих и шелковистых волос. Но это изумительное лицо было начисто лишено обаяния: вечно хмурый взгляд, никогда не улыбавшиеся губы. Я билась изо всех сил, чтобы воссоздать его мраморно-холодную красоту, но для этого требовалось искусство большого мастера. Я же была лишь жалкой дилетанткой.

Когда я выставила бюст сестренки, ее уже пять месяцев как не было в живых. Ее медленное угасание, перемежавшееся отчаянными порывами к жизни, продолжалось полгода. Я забрала ее к себе в маленькую мансарду на Римской улице, 4, куда я переселилась после ужасного пожара, уничтожившего мою мебель, книги, картины — словом, все мое нехитрое имущество. Квартира на Римской улице была совсем маленькой, а моя комната просто крошечной. Большая кровать из бамбукового дерева занимала в ней все место. У окна стоял гроб, в котором я частенько устраивалась, когда мне нужно было разучить роль. И вот, взяв сестру к себе, я еженощно стала ложиться, без задних мыслей, в эту узкую постель с белой атласной изнанкой, которая станет когда-нибудь моим последним пристанищем, а сестру укладывала на свою бамбуковую кровать под кружевным балдахином.

Она тоже находила это вполне естественным, поскольку я не хотела оставлять ее на ночь одну, а втиснуть в нашу каморку вторую кровать было невозможно. Вскоре она совсем привыкла видеть меня в гробу.

Как-то раз моя маникюрша пришла, чтобы заняться моими руками. Сестра попросила ее не шуметь, входя в комнату, так как я еще спала. Переступив порог, женщина огляделась, думая, что я сплю в кресле, но, завидев меня в гробу, бросилась бежать, крича как оглашенная. Вскоре весь Париж узнал, что я сплю в гробу, и слухи, один нелепее другого, разлетелись во все стороны.

Я уже настолько привыкла к гнусным выпадам газетчиков в мой адрес, что ничему не удивлялась. Но после смерти моей сестренки произошло еще одно трагикомическое происшествие. Когда служащие похоронного бюро вошли в комнату, чтобы вынести тело усопшей, они увидели два гроба, и, растерявшись, главный распорядитель спешно послал за вторым катафалком.

Я была в тот момент у матери, лежавшей без чувств, и вернулась как раз вовремя, чтобы не дать людям в черном унести мой гроб. Второй катафалк отпустили, но газеты раздули этот случай. Меня ославили, осудили и т. д.

Но в чем тут была моя вина?..

После смерти сестры я не на шутку захворала. Я ухаживала за ней дни и ночи напролет, переживала и в результате заболела малокровием. Меня отправили на два месяца на юг. Я пообещала поехать в Ментону, а сама тут же направилась в сторону Бретани — края, о котором давно мечтала.

Я взяла с собой моего маленького сына, а также дворецкого с его женой. Бедная Герар, которая помогала мне в уходе за сестрой, была прикована к постели, ее мучил флебит, и мне ужасно ее недоставало.

Ах, что это было за чудесное путешествие! В то время, тридцать пять лет тому назад, Бретань была диким и негостеприимным краем, но столь же прекрасным, возможно, даже более прекрасным, нежели теперь: проезжие дороги еще не избороздили ее вдоль и поперек, зеленые холмы не были так густо усыпаны белоснежными домишками, а ее обитатели не рядились в модные одежды: мужчины не надевали отвратительных брюк, женщины — нелепых шляпок с перьями. Вместо этого бретонцы гордо выставляли напоказ свои жилистые ноги в гетрах либо чулках в рубчик, обутые в кожаные башмаки с пряжками; длинные, зачесанные на виски волосы закрывали их оттопыренные уши и придавали лицу благообразие, утраченное из-за современной стрижки. Женщины в коротких юбках, не доходивших до тонких щиколоток, в черных чулках и раздувавшихся чепчиках на маленьких головках напоминали чаек.

Разумеется, это не относится к жителям Пон-ЛʼАббе или местечка Бац, у которых совершенно другой облик.

Я объехала почти всю Бретань, но дольше всего прожила в Финистере. Меня пленила Разская коса. Два дня я провела в Одиерне, у папаши Батифулле, который был такой толстый-претолстый, что велел сделать в столе ложбину для своего огромного живота.