Семен Гудзенко - Завещание мужества

…Моя великая Россия
Лежала долго на д ыбе;
И были в хрусте сухожилий
Народа сила и тоска.
Эй, ты! Не для тебя мы жили,
Д ыбы дубовая доска,
Удар и хруст.
Удар — и в щепки.
Да будет,
будет этот год
Победным.
Не падет народ,
Рожденный в этом мире
крепким.
Шел строй.
Немел.
Все тише, тише.
Лежали посреди села
У школы с обгорелой крышей
Полусожженные тела.
И трудно было в этих трупах
Узнать друзей-однополчан…

Мне рассказали о саперах
И минах, розовых полях,
О том, что был свинец и порох
У моего плеча в гостях.
Очнулся я. В крови подушка,
И голова лежит в крови.

…Сейчас я вспомнил тишину.
Разрывы мин и гул моторов.
Шли мальчиками на войну.
И возмужали очень скоро.

Случайные попутчики!
Опять
мы встретились на фронтовой дороге.
Нам снова, вспоминая отчий дом,
упрашивать водителей упрямых
и на попутных по свету кружить,
венгерскую равнину проклиная, —
там только ветер, мерзлые снопы,
неубранные тыквы, как снаряды,
и памятники гордым королям
с короткими чугунными мечами
на сытых и ленивых битюгах.

Но вот привал.
Мы спим на сеновалах
и во дворцах на бархатных подушках.
И снова в путь.
Гони, шофер, гони!
Который день мы не путем Колумба,
но открывая новые державы,
идем вперед до новых рубежей.
И снова повторяются атаки,
бомбежки, оборона, медсанбаты
и поиски разведчиков в ночи.
Огромный город мы берем подомно
и даже поквартирно.
На перилах
висит чужой и мертвый пулеметчик,
а пулемет дымится на полу.
Все повторимо.
На шоссе под Веной
в крови багровой коченеют кони,
огромные, как рыжие холмы.
В парламенте — шинели и знамена
немецкого ударного отряда.
И пленные еще в горячке боя
ругаются, потеют и дрожат.
Мы не туристами идем по Вене —
не до музеев нам,
не до экскурсий.
И мы не музыкантская команда.
Мы просто пехотинцы.
Но Бетховен
от нашей роты получил венки.
Случайные попутчики!
Опять
мы встретились на фронтовой дороге.
Нам снова, вспоминая отчий дом,
упрашивать водителей упрямых
и на попутных по свету кружить,
из дальнего похода возвращаясь.
Случайные попутчики!
Солдаты
передних линий, первых эшелонов!
Закончилась вторая мировая.
Нас дома ждут!
Гони, шофер, гони!

Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели.
Мы пред нашим комбатом, как пред господом богом, чисты.
На живых порыжели от крови и глины шинели,
на могилах у мертвых расцвели голубые цветы.

Расцвели и опали… Проходит четвертая осень.
Наши матери плачут, и ровесницы молча грустят.
Мы не знали любви, не изведали счастья ремесел,
нам досталась на долю нелегкая участь солдат.

У погодков моих нет ни жен, ни стихов, ни покоя, —
только сила и юность. А когда возвратимся с войны,
все долюбим сполна и напишем, ровесник, такое,
что отцами-солдатами будут гордиться сыны.

Ну, а кто не вернется? Кому долюбить не придется?
Ну, а кто в сорок первом первою пулей сражен?
Зарыдает ровесница, мать на пороге забьется,
у погодков моих ни стихов, ни покоя, ни жен.

Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели.
Кто в атаку ходил, кто делился последним куском,
тот поймет эту правду — она к нам в окопы и щели
приходила поспорить ворчливым, охрипшим баском.

Пусть живые запомнят, и пусть поколения знают
эту взятую с боем суровую правду солдат.
И твои костыли, и смертельная рана сквозная,
и могилы над Волгой, где тысячи юных лежат, —

это наша судьба, это с ней мы ругались и пели,
подымались в атаку и рвали над Бугом мосты.
…Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели.
Мы пред нашей Россией и в трудное время чисты.

А когда мы вернемся — а мы возвратимся с победой,
все, как черти, упрямы, как люди, живучи и злы, —
пусть нам пива наварят и мяса нажарят к обеду,
чтоб на ножках дубовых повсюду ломились столы.

Мы поклонимся в ноги родным исстрадавшимся людям,
матерей расцелуем и подруг, что дождались, любя.
Вот когда мы вернемся и победу штыками добудем —
все долюбим, ровесник, и работу найдем для себя.

После марша и ночной атаки
нашу роту посетила грусть:
нам под Банской Штявницей словаки
Пушкина читали наизусть.

Можно встретить в Вене земляка,
без вести пропавшего в июне.
Вот была же встреча накануне
с братом у счастливого стрелка.

Но когда мы с Пушкиным вдали
свиделись негаданно-нежданно,
о чужбине песню завели,
и Россия встала из тумана.

На снегу белизны госпитальной
умирал военврач, умирал военврач.
Ты не плачь о нем, девушка, в городе дальнем,
о своем ненаглядном, о милом не плачь.

Наклонились над ним два сапера с бинтами,
и шершавые руки коснулись плеча.
Только птицы кричат в тишине за холмами.
Только двое живых над убитым молчат.

Это он их лечил в полевом медсанбате,
по ночам приходил, говорил о тебе,
о военной судьбе, о соседней палате
и опять о веселой военной судьбе.

Ты не плачь о нем, девушка, в городе дальнем,
о своем ненаглядном, о милом не плачь.
…Одного человека не спас военврач —
он лежит на снегу белизны госпитальной.