Даниил Скобцов - Три года революции и гражданской войны на Кубани

В некоторой части черноморских кругов его, видимо, хотели «замолчать», по крайней мере, до поры до времени, быть может, навсегда. Привезший его Калабухов некоторое время держал его в секрете. Но после перепечатки его в газете «Свободная речь» (№ 2226) заговорили о нем как о каком-то «черновом наброске» договора… Но в то же время юрист по образованию и «горец» по происхождению, Султан-Шахим-Гирей (в то же время заместитель председателя Кубанской Законодательной рады) назвал документ «проектом договора», подлежащим утверждению Законодательной рады в последующем утверждении его еще войсковым атаманом.

Совсем иначе взглянуло на это добровольческое командование. Генерал Деникин 23 октября, затем генерал Романовский 24 октября срочной телеграммой запросили атамана Филимонова, подписывал ли Калабухов этот договор, заключенный между кубанским правительством и горским меджлисом? Атаман сначала ответил, что это ему и правительству неизвестно и что он занят расследованием этого дела. Потом дополнительной телеграммой главнокомандующему атаман сообщил вышеприведенный ответ Султан-Шахим-Гирея…

Во всяком случае пока этот «договор» не был скреплен подписью войскового атамана, он оставался лишь «проектом договора», следовательно, никакой «опасной» силы не имел. Мало того, 27 октября совет Краевого правительства постановил тогда же считать этот «договор дружбы» «аннулированным», а парижскую делегацию превысившей полномочия – утратившей их. Протестовала несколько позже (2 ноября) и Краевая рада, требуя отмены приказа, могущего повести к губительному разрыву.

3 ноября Калабухов, продолжая свой доклад, начатый 1 ноября, огласил меморандум Быча с просьбой принять Кубань в Лигу Наций… Кто и когда уполномочил Калабухова с Бычом подавать этот меморандум, нам, членам рады, было неизвестно.

Жуткое впечатление производил сам докладчик, – жертва двух столкнувшихся краевых течений, по существу, быть может, ближе стоявший к добровольчеству и только увлекавшийся в последнее время политическими и дипломатическими откровениями Быча.

В Париже сунули ему в карман эту ничего не стоящую по существу, но ставшую вдруг одиозной бумагу в виде «договора дружбы» с Топой Чермоевым, никогда не бывшим всерьез представителем неопределенной горской республики, ибо и самой республики в природе еще не существовало… И отправили несчастного Калабухова в край, где все было отравлено испарениями человеческой крови, пролитой в братоубийственной гражданской войне. А здесь приложение руки к бумаге, совместно с удачно реализовавшим грозненскую нефть Чермоевым, оказалось достаточным поводом, чтобы над головой Калабухова оказался занесенным меч разящей добровольческой десницы.

Высокого роста, несколько согбенный, ни кровинки в лице, всходил Калабухов на трибуну, – не снявший сана священник, сменивший, однако, рясу на черкеску и опоясавшийся казацким поясом с кинжалом на нем. Голос высокий, немного надтреснутый… Вместе с другими он блуждал в «Первом Кубанском походе».

До жути было жаль человека теперь. Встретил сначала в кулуарах я его брата-офицера и попросил посоветовать Алексею Ивановичу не шутить с угрозой, повисшей над его головой, угрозой со стороны командования… Затем в перерыве занятий рады за сценой, где толкаются вожаки групп и просто любители всякой сенсации, я услышал намеренно по моему адресу довольно громко произнесенную самим А. И. Калабуховым фразу: «Мне некоторые друзья в кавычках советуют скрыться от якобы грозящей опасности в связи с приказом генерал Деникина. Но ничуть не бывало. Я останусь и буду продолжать свое дело». Так же громко, чтобы все слышали, я отозвался:

– Не знаю, к каким друзьям вы меня относите, Алексей Иванович, – в кавычках или без кавычек, – но я от всей души посоветовал бы вам скрыться, и как можно скорее.

3 ноября 1919 года генерал Покровский отдал свой приказ № 1, в котором извещал о включении Кубанского края в тыловой район Кавказской армии и о вступлении своем в обязанности командующего войсками этого «тылового района», т. е. всей Кубани.

Рада в это время жила под тройным прессом чрезвычайной возбужденности. Во-первых, эта возбужденность происходила от внутренних причин. Вожди большинства, будучи, конечно, в курсе развивающихся событий и чувствуя приближение развязки, повышенно нервничали, и это их состояние передавалось остальной массе стоящих за ними членов рады. Линейское меньшинство, – численно все же значительное, – не было осведомлено о мероприятиях обеих готовящихся к схватке сторон, но совсем не склонно было изображать из себя приводимое на заклание стадо баранов, всячески стремилось бороться с зарвавшимся большинством и стойко отстаивало свои раньше занятые позиции.

Наличие на посту председателя рады И. Л. Макаренко подливало масло в огонь в виде взаимной неприязни и обостренного раздражения.

Вторым источником возбужденности в раде являлись силы, вне рады стоящие. Раз проявившись в виде приказа генерал Деникина за № 016729, силы эти шли к поставленной цели, не останавливаясь. И это не могло ускользать от нашего внимания и не волновать всю массу.

Наконец, – третье: влияние улицы. Толпы жаждущих сенсации и зрелища, лица обоего пола переполняли места для публики и для печати. Исходя, очевидно, из своих соображений, президиум рады широко открывал двери заседаний. Среди этой проникшей на заседания без достаточного контроля публики кишмя кишели всякого рода мелкие и крупные авантюристы нездорового тыла гражданской войны и среди них, конечно, большевистские агенты… 31-го октября перед началом заседания, но уже после председательского звонка, вдруг к барьеру амфитеатра приблизился человек в солдатском обмундировании с солдатским Георгиевским Крестом на груди, с Евангелием в руках, поднимая последнее, завопил:

Публика ринулась кто куда. Макаренко, председатель, метнулся за кулисы…

Крикуна вывели, за сумасшедшего сочли. Но очень подозрительна была его центральная фраза…

Стороннее сообщение офицера-корниловца В. Ф. Подчасова

Весной 1926 года по рекомендации одного из моих друзей ко мне зашел некий В. Ф. Подчасов и рассказал, что он один из бывших корниловцев, пошел за своим вождем еще в конце Великой войны, вместе с другими вступил в ударный корниловский батальон, неоднократно в боях был ранен, лишь благодаря случайности остался в живых, избежал расстрела, в Крыму попал в плен к большевикам, каким-то чудом выкрутился от них. В эмиграции, как и большинство, работал на заводе Рено, состоял членом армейской организации корниловцев, но затем вышел из нее и заявлял… «хочется уехать в Россию»… Впечатление от него и его рассказов (он заходил ко мне несколько раз) внушало доверие к нему и к его воспоминаниям. Правда, в попытках давать общие объяснения уклонов политики «верхов эмиграции» проглядывало немало поверхностной отсебятины.