Даниил Скобцов - Три года революции и гражданской войны на Кубани

– Но неужели вы не понимаете, что подобные действия будут иметь совершенно обратные ожидаемым результаты? – заметил я.

– О-о, знаете, виселица имеет свое значение – все притихнут.

Я попробовал спокойно обратить внимание Покровского на то противоречие, в какое впадает он, соглашаясь быть проводником подобных мер и в то же время считая себя кубанцем. Кубанец должен уважать волю своего народа, выражаемую через представительное учреждение – раду. С искренней или деланной наивностью Покровский принялся уверять меня, что ни он, ни главное командование совсем не думают посягать на раду и другие учреждения кубанского казачества, что он, наоборот, будет настаивать, чтобы после завершения всего намеченного рада вновь собралась и продолжала свою работу.

Но что же за рада это будет? И какое правительство согласится после этого повести дело управления?..

Покровский предложил для ознакомления заготовленный им заранее список членов «энергичного» правительства.

Каково же было мое удивление, когда во главе этого замечательного списка я увидел собственную фамилию, – я как председатель правительства; Сушков как член правительства по ведомству народного просвещения, Успенский – по ведомству внутренних дел или военных, затем и Морев – по земледелию, Дицман – по торговле и промышленности и т. д.

– Только нужно, – добавил Покровский, – выбрать к этому энергичного войскового атамана. Александр Петрович (Филимонов) не годится.

Намек был слишком определенный.

Опять-таки, не давая воли естественному раздражению, я постарался спокойно уяснить генералу, что все его расчеты на меня и других близких мне лиц, – я назвал Сушкова и Успенского, – неосновательны. Мы не только не хотим этого, но, если даже захотели бы, – мы не могли бы исполнить предназначенных нам ролей. У Главного командования и у него, Покровского, может быть только следующая дилемма: или он, Покровский, агент Главного командования, назначенный им генерал-губернатор, – и тогда у нас не может быть никакого другого отношения к нему, как состояния противодействия, или он – кубанец, – тогда он должен отказаться от взятой на себя роли и прекратить все недостойное начинание.

Я указал при этом, как естественный ход событий в раде привел уже к тому, что вожаки большинства пришли к сознанию своих ошибок, и последнее выступление в раде П. Л. Макаренко – яркое тому доказательство. Он признал неотвратимость «поворота колеса истории» в сторону «единой» России.

Да, но это сегодня, а завтра они опять примутся за свое…

У меня не было охоты распространяться на тему о значении парламентских способов борьбы с вредными крайностями, и я кратко еще раз подчеркнул, что для меня приемлем только этот путь, при другом способе действий на мое сочувствие, а тем паче на мое сотрудничество, никто не может рассчитывать.

Я высказал также свое мнение о том, что ему, Покровскому, нечего разговаривать с нами, – надлежит поговорить с теми из кубанцев, которых это дело касается ближе всего – с вожаками большинства.

– Да, но они меня боятся, они ко мне не пойдут.

Мне оставалось лишь указать нейтральное место, – дворец атамана или квартиру председателя правительства, – где обе стороны друг друга не боялись бы и могли бы свободно встретиться и поговорить.

На этом мы расстались.

Дома я передал весь разговор заранее приглашенным лицам и направился потом к войсковому атаману.

Последнего я застал в сильном возбуждении. Догадываясь о причине, я спросил, был ли у него Покровский.

Оказывается, был и просил устроить ему свидание с членами рады: П. Л. Макаренко, Бескровным и др. Признаться, я удивился такой сильной восприимчивости Покровского к выраженному мною мнению.

Нужно сказать, что атаман тоже отнесся сочувственно к идее непосредственных переговоров Покровского с названными лицами. Так мне тогда, по крайней мере, показалось. Сообщить ему содержание моего разговора с Покровским я считал себя обязанным, как атаману. Рассчитывать же на его обратную предупредительность, – на посвящение меня в ход его мыслей и намерений или на сообщение разговора его с третьими лицами, я не мог. Лично близких отношений с А. П. Филимоновым у нас никогда не было, а мое официальное положение – члена рады – не было таким, чтобы обязывать атамана делиться со мной своими планами.

В своей статье «Разгон Кубанской рады» генерал Филомонов передал о своих переговорах с Покровским в несколько другой связи и как будто бы в другой последовательности. Но это уже нужно оставить всецело на его ответственности. До прочтения его статьи мне не были известны перипетии его сношений с Покровским в течение 5 ноября.

В вечернем заседании Краевой рады 5 ноября на очередь были поставлены какие-то «вермишельные вопросы». По хлопотливой деловитости некоторых из «лидеров», все предшествующие дни занятых накапливанием энергии протеста и взрыва, можно было сделать заключение, что тучи начинают рассеиваться и бури не будет.

Впечатление это настолько у меня было определенным, что я счел возможным очень рано уйти с заседания.

Ночью, часов около двенадцати, меня разбудил резкий телефонный звонок, а когда я взял трубку, один из приятелей, членов рады, просил меня немедленно прийти в раду.

Двери театра, где помещалась рада, были теперь заперты и у входа дежурила стража. Пустили меня внутрь лишь после получения от председателя рады особого разрешения.

В зале заседания, несмотря на поздний час, царило исключительное возбуждение. Был, по-видимому, объявлен перерыв и, не выходя из зала, депутаты обсуждали какое-то исключительное положение. На сцене между войсковым атаманом Филимоновым, с одной стороны, и председателем рады Ив. Л. Макаренко, С. Ф. Манжулой и еще несколькими лицами, с другой стороны, происходило какое-то бурное объяснение. Макаренко и Манжула громко обвиняли войскового атамана в предательстве и измене. Тот крикливо защищался и требовал к себе внимания как к войсковому атаману.

Направляясь в зал, чтобы занять там свое место, я столкнулся в узком проходе с другим братом Макаренко, Петром Леонтьевичем, который в большом возбуждении, произнося бранные слова, мчался на сцену. Не успел я дойти до своего места, как председатель рады Ив. Л. Макаренко открыл заседание и, произнеся одну-две фразы о предательстве атамана, прокричал, повторив последнюю фразу несколько раз:

– Нет у нас атамана! Нет у нас атамана!

Сам при этом был страшно бледный, а голос у него какой-то пискливый, как бы придушенный.

Рада оцепенела от неожиданности и, нужно думать, от убийственного вида своего председателя.

Он, собравшись с силами, успел прокричать еще одно: