Александр Чичерин - Дневник 1812–1814 годов. Дневник 1812–1813 годов (сборник)

16 июня.

Болезнь приходит галопом, а уходит шагом, говаривала г-жа Нейфельд. Беспокойство, которое причиняют мне ноги, заставило меня вспомнить эту пословицу. Что же это, за пять месяцев не вылечиться от слабости, которая обычно проходит в две недели?.. Вчера после учения я почувствовал, что ноги у меня ослабели более обычного, и решил отдаться в руки врачей, не выходить из комнаты, отказаться от всех удовольствий, разделяемых мной с товарищами, и даже от созерцания каруселей.

Что может быть нелепее, чем запрещение больному выезжать на прогулки, необходимые для его здоровья? А таково положение офицера: пусть у него только палец поврежден, он не имеет права выйти за порог. И в то же время этот несправедливый закон необходим, чтобы предотвратить злоупотребления. Как он ни тяжел для нас, мы подчиняемся ему, чтобы не приходилось терпеть несправедливостей; все мы находим его слишком строгим и все соблюдаем. Вы скажете, что только дети способны к такому рабскому послушанию, что только скоты бывают так покорны, – но их счастье надежнее вашего, и, может быть, только воину доступна истинная свобода.

16 июня 1813 г. Учения офицеров.

17 июня.

Я не настолько испорчен, чтобы считать себя совершенством; поэтому я нередко начинаю раздумывать о себе. Опять тщеславие! Я обнаруживаю его в самых потаенных уголках своего сердца и вижу, что самые простые проступки бывают внушены или руководимы им.

Человек – это машина, приводимая в действие разумом; совесть и рассудок бдительно следят за игрой наших побуждений, но если они отвлекутся, ничто не может идти хорошо.

Я достаточно знаю себя, чтобы владеть собой, чтобы улавливать все движения своей души, и отчасти мне это удается, и нередко я бываю доволен своим поведением. Но откуда же эти недели тоски, так часто повторяющиеся? Разум в это время не руководит мной; устав сдерживать страсти, побуждаемый тщеславием, желанием блистать, я слишком даю волю самолюбию… И тогда – прощай душевный покой, две недели меня мучает тоска.

Рожденный в кругу, где все пользуются более или менее значительным состоянием, я страдаю от невозможности тянуться за другими; темные тучи заволакивают даль, будущее представляется мне ужасным, несколько раз я доходил даже до того, что считал своим долгом отказ от счастья; страсти как раз в это время терзают меня с особенной силой; я испытываю мучительное волнение; обычные занятия кажутся мне скучными; я ищу развлечения в компании богачей, утешаясь тем, что порицаю их; и это поистине ужасное для меня состояние продолжается до тех пор, пока какой-нибудь случай не пробудит меня, не покажет мне все зло и мерзость моего поведения, пока разум, столько времени пребывавший втуне, не восстановит свою власть – тогда я вновь спокоен и счастлив.

«Не уметь стерпеть шутку, не уметь повернуть ее против того, кто хотел надсмеяться над вами, не уметь просто посмеяться вместе с другими над своими недостатками, куда это годится!» – сказал я вчера Клеонту. Вчера Дамис прохаживался на мой счет в присутствии нескольких человек… Я краснел, смущался и до сих пор не могу простить Дамису его шуток.

Дорант просто дурак, который хочет показать, что умеет разговаривать. Он имеет больше успеха, чем я, его слушают с удовольствием, развлекаются его речами, ищут его общества; а я удаляюсь, избегаю показываться на глаза, стараюсь даже не являться в гости, а втайне чувствую себя обиженным. Я не хочу, чтобы за мной гонялись, как за ним, но не хочу и чтобы ему оказывали такой прием. Когда имеешь самолюбие, всегда кажется, что все только на тебя и смотрят, стесняешься, принимаешь искусственные позы, не решаешься говорить или рассуждаешь неискренне, и тебя находят педантом.

Я ненавижу всякую несправедливость; встречаясь с нарушением равенства, я испытываю такое сильное возмущение, что теряю власть над собой и могу сам совершить несправедливость.

Мнение, которое я составил себе о людях, внушает мне так мало уважения к их словам, что я часто не обращаю на них внимания. Многие принимают это за гордость.

У меня нет состояния, а я родился мотом. Желание блистать экипажами, костюмом, праздниками, обедами внушается тщеславием. Но желание платить за все больше, чем спрашивают, неумение сдерживать себя, ограничивать свои прихоти зависят от привычки и склонности к расточительности. Этот недостаток причиняет мне особенно много огорчений, уже пять лет я стараюсь, а мне нисколько не удается его подавить.

И теперь, уже наученный опытом болезни, я оказался вновь без лошадей, без платья; и вот я получаю от батюшки 800 рублей, получаю жалованье, мне возвращают несколько долгов… И вот уже 1 тысячи рублей как не бывало (с тех пор, как мы проходили Дрезден). У меня оставалось менее тысячи. Я вбил себе в голову устроить состязания. Мысль прекрасная, несомненно, ведь это способствует сближению офицеров, а мне напоминало о веселье, забытом за 15 месяцев, и это вполне невинное развлечение. Но вместо того чтобы определить сюда 200 рублей, я истратил, сам не знаю как, 500. И почему? Потому что там, где надо было дать талер, я давал два, потому что я платил втрое за работу, которую могли бы сделать солдаты. Назавтра мне пришлось возобновить запасы по хозяйству, я дал 5 рублей музыканту, 10 – одному унтер-офицеру, и, не знаю как, прошла неделя, а у меня ни лошадей, ни платья, ни денег.

Если разобраться в том, как это получилось, я почти не виноват. Но никто этого не знает и не хочет знать; и меня упрекнули сегодня за то, что я не мог участвовать в параде. Конечно, в такой краткий срок я не мог бы достать все необходимое, но я даже не пытался это сделать и в этом я целиком повинен.

Если перемирие закончится, мне придется совершать марши пешком, винить в этом надо будет только самого себя и я не только не стану жаловаться, но найду это наказание совершенно заслуженным.

Клеонт – мой друг, я вижу в нем недостатки, которые мне трудно побороть, и другие мешают мне в этом. Вместо того чтобы действовать разумно и дружески, я часто теряю терпение и пытаюсь исправить его насмешкой. Он раздражается, думает, что я хочу покрасоваться за его счет, дружба его хладеет; его неловкие нападки на меня показывают, что он думает, будто возбуждает во мне зависть.

Я всегда жалел тех несчастных, которые вынуждены добывать себе на жизнь, развлекая других. Нищий знает, по крайней мере, что чем страшнее его увечье, тем скорее ему окажут помощь. Все к ним привыкли, и даже если нищий не ходит побираться по улицам, он может надеяться, что какая-нибудь милосердная душа сжалится над ним.

Но эти несчастные, бродяги по ремеслу, оказываются все время в чужих краях, где их никто не знает. Они редко бывают хорошими музыкантами и обычно не столько доставляют удовольствие, сколько вызывают жалость, а им надо заботиться о том, что о них подумают. Вечно обижаемые, вечно гонимые, они бродят из страны в страну, и самая недолгая болезнь повергает их в бедствия страшнейшей нужды. Сегодня днем мы беседовали и смеялись, когда нечто похожее на звуки арфы прервало наше веселье. Это был цыган, развлекавший таким образом честной народ, в чем ему помогала маленькая девочка, аккомпанировавшая отцу на большом тамбурине.