Иван Жиркевич - Записки Ивана Степановича Жиркевича. 1789–1848

Озлобленный сей явной и обидной несправедливостью, в пылу душевного негодования, я в тот же день написал рапорт Гогелю и послал его. В этом рапорте я изложил с чувством все мои прямые и доброжелательные действия относительно его, Гогеля, личности, причем указывал на многие примеры, где я невинно, единственно из сожаления стал соучастником и виновным тех беспорядков, которые были допущены еще до меня, что, может быть, настоящий поступок, т. е. неполучение мной награды, приписывают каким-нибудь другим, особым видам, но что я сам знаю, что это вздор и что одно только великодушие его, Гогеля, заменило лишение награды другим чем-либо более тяжким взысканием, за всю виновность, совершенную до меня. Но что я требую одного, чтобы служащие чиновники под моим ведением были бы уравнены в наградах с прочими, иначе я дело так не оставлю, а пойду выше. Затем окончил письмо тем, что прошу его доставить мне средство выйти из-под его начальства, что сочту себя вполне вознагражденным не только за настоящие мои труды, но и за всю мою прежнюю службу. Рапорт этот Гогель получил 2 января (1826) утром.

Придя по обыкновению в тот день в департамент утром, в 8 часов утра, удержав в душе моей тревожившее меня волнение, но с наружным хладнокровием, я ожидал: что будет? Все, кроме моих, встретили вице-директора с благодарениями, и я нарочно пошел с ними в присутственную залу. Хладнокровие Гогеля в этот раз превзошло мое. Ни улыбки за благодарность, ни вида огорчения за сатиру, и все пошло по обыкновению. Одно заметил я, что рапорт мой содержался в большом секрете.

Прошло дней семь, и, не видя никаких результатов начатому, я решился, застав Гогеля одного, спросить: что мне делать и что он полагает учинить с моим рапортом? Вот его буквальный ответ:

– Вы считаете, что вы хорошо сделали, подав мне рапорт, я этого у вас не оспариваю. Что же я буду делать с ним – предоставьте мне уже на мою волю!

Когда я ему возразил, что не хотел бы сам просить великого князя, но теперь вынужден к тому и с терпением буду ждать еще неделю Гогель добавил:

– Зачем же ждать? Вы великого князя могли просить вчера, сегодня можете, завтра, наконец, сейчас, если угодно, – это ваше дело, а не мое!

Возвратясь домой, я написал частное письмо на имя его высочества и на другой день утром отправился к нему во дворец, где отыскал шталмейстера Дивова, сослуживца моего по гвардии и у которого я прежде ни разу не был. Я просил его, чтобы он мне сказал, кто домашний секретарь у его высочества, ибо я хочу ему подать частное письмо. Дивов отвечал:

– Я! Но от тебя частного письма принять не могу. Тебе должно его передать через Перрена.

Удостоверив Дивова, что в моем вопросе не было умысла, что я точно не знал и не мог вообразить, чтобы шталмейстер и домашний секретарь его высочества было одно лицо, объявил, что через Перрена идти не хочу и, не взирая на угрожающее мне бедствие, предпочитаю его уничтожить. Дивов принял во мне самое искреннее и непритворное участие, как старый товарищ; стал меня расспрашивать, что так сильно меня огорчает и почему не доверяюсь я Перрену. Сорвав печать с приготовленного письма, я прочел его Дивову. Там я излагал вкратце, не касаясь никаких дел, все перенесенные мной огорчения и просил великого князя быть ко мне милостиву – употребить меня на службу, куда ему будет угодно, но только, не отлагая, выпустить из департамента; в дополнение рассказал я другие подробности, меня тяготившие.

– Письма твоего я принять никак не могу, – отвечал Дивов, – но его высочество так ко всему внимателен и справедлив, что, если случай дозволит, я могу передать ему разговор наш вполне, согласен ли ты на это?

Слезы на глазах были моим ответом.

Едва я вернулся домой, как прискакал из дворца верховой с требованием, чтобы я немедленно прибыл к Дивову. Предчувствуя, в чем дело, я захватил с собой гербовую печать, поехал к Дивову, и вот что он мне передал: едва я вышел от него, в другую дверь вошел к нему великий князь, и Дивов, находясь под впечатлением моего рассказа, не преминул ему тотчас передать, но передать в совершенстве. Его высочество похвалил Дивова, что он отказал мне в приеме письма как жалобы, которую не иначе он может принять, как в форменном порядке; приказал ему, однако же, объявить мне, что если я частно хочу писать к его высочеству, то могу сие не только теперь, но и всегда делать, но только простым письмом и с обыкновенным адресом и чтобы Дивов такие письма, как частные, сейчас бы, не распечатывая, передавал по адресу.

Растроганный до глубины души таким снисхождением, не выходя из покоев, у Дивова, я написал несколько строк, смысл которых заключался в следующем: что в департамент привела меня воля его высочества и она только до сего времени одна меня там удерживала. Мои правила так несообразны с укоренившимся образом действия еще до меня, что для настоящего времени и для будущности, кроме неприятного, я ничего не вижу и не ожидаю, а потому прошу одной милости – освободить меня от сего рода службы… Передав это письмо запечатанным Дивову, я прибавил: если это письмо попадет к Перрену, то это уже будет для меня последнее несчастье, и просил так передать его высочеству.

На следующий день в мое отделение пришел Перрен, и я тотчас догадался, что виной тому. Вынув из-за мундира письмо мое, сказал:

– Его высочество изволил лично подчеркнуть карандашом неприятности и приказал сейчас же мне отправиться к вам, расспросить лично о неприятностях и завтра поутру передать ему, что вы скажете, ничего не утаивая.

Множество случаев в жизни моей служат доказательством, что при всяком кризисе вместо робости в душе моей возрождается какая-то самоуверенность, твердость, доходящая почти до дерзости, и тогда обилие слов вырывается из души моей. Первыми словами, которыми я встретил приветствие Перрена, были:

– Я просил великого князя мое письмо не отдавать вам в руки. Мои дела и ссора идут с теми, которые всегда пользовались и пользуются вашим покровительством. Но дело сделано, а потому, извольте, расскажу все, что у меня на душе.

Разговор наш, в котором несколько раз задевалось самолюбие Перрена, продолжался около двух часов, и он его закончил следующим:

– Вы, Иван Степанович, говорили с таким жаром и так много на мой счет, что если бы я и желал передать все ваши слова его высочеству, ей-богу, не был бы в состоянии, да и сомневаюсь, чтобы он тогда поверил точности слов и выражений ваших. Не смею вас затруднять, ибо выполняю волю великого князя переговорить с вами, но вы бы меня облегчили, да и себя успокоили, если бы составили записку в том же самом смысле, как шел наш разговор, и я бы ее прочел его высочеству, без утайки.

– Согласен. – Сказал я, и в 10 часов вечера записка моя пошла к Перрену.