Давид Бэль - Паркур (ЛП)

— Мои родители жили раздельно. Они наверняка думали, что лучшим решением для меня было воспитание дедушки. У моего папы отцовская жилка не была сильно развита, так как он никогда не воспитывался своими родителями, к тому же он постоянно был на выездах, так что он без сомнений решил, что это будет лучшим вариантом для меня. Я думаю, что в его глазах лучшей моделью для его детей был именно глава семьи. И так как последний был вдовцом и жил абсолютно один, мои родители сделали мне подарок в определенном смысле, позволив дедушке присматривать за мной, а мне — находиться в защищенном коконе. Я никогда не жалел об этом их решении и вообще о своем детстве. Мне не хватало мамы, которую я видел лишь по выходным, но мой дедушка действительно очень много сделал для моего образования, и он был очень заинтересован в том, чтобы я не чувствовал себя обделенным любовью. У него были свои возрастные привычки, но он всегда уважал мой внутренний мир. Если мне, к примеру, хотелось заняться спортом, он записывал меня в спортивный клуб, и если я хотел поменять его со временем, он позволял мне это сделать. Он очень старательно ухаживал за мной, разговаривал со мной постоянно. Я очень сильно чувствовал присутствие этого человека в моей жизни, даже больше, чем мои одноклассники, которые жили со своими двумя родителями и при этом чувствовали себя покинутыми. Не смотря на то, что я жил со своим дедушкой, а позже и с мамой, я никогда не терял контакта со своим отцом. Он приезжал увидеться со мной по выходным, а иногда даже брал с собой. Меня не покидало чувство, что он хочет оставаться на расстоянии, чтобы мне приходилось его догонять, чтобы я нашел путь к нему, чтобы научиться чему-либо по моей собственной инициативе, без давления с его стороны. И это пришло, только чуть позже, уже в юности.

— Обладали ли вы какими-то особыми физическими способностями? Были ли вы сорвиголовой?

— Я был скорее вполне сдержанным, застенчивым, закрытым в себе, но иногда во мне проявлялась отвага. С моим дедушкой, в Фекампе, мы жили в своего рода, хоромах, которые разделяла с нами еще одна семья. Вход был сделан в форме пагоды с огромнейшими колоннами и крышей в китайском стиле. Особняк был самым видным в городе, и я чувствовал себя немного отстраненным, находясь в этом солидном доме. Мои друзья не часто заходили, потому как находились под сильным впечатлением, переходящим в отстранение. Сам я боялся ночи и всегда дожидался момента, когда дедушка пойдет спать. Во мне просыпалась бурная фантазия, так как это место было все равно что сказочный замок. И тогда я начинал пробовать немного сумасшедшие вещи: забирался на края окон, мог повиснуть на балконе или забраться на крышу сарая, который находился в саду. Мой дедушка провел проводку везде над окнами, чтобы помешать мне добраться до опасных участков. Он всегда заставлял меня спрыгнуть, прекратить лазить: он делал это не для того, чтобы запугать меня, просто у него самого были проблемы с бедром после неудачного приземления, и дедушка не хотел, чтобы и меня в будущем настигла какая-либо подобная беда. Снаружи дома была та же история — как только я видел лес, какое-то дерево, он переживал, что я упаду с самой верхушки. Я припоминаю набережную на пляже Фекампа, куда я не прекращал приходить, чтобы попрыгать с высоты, при том, что расстояние было весьма впечатляющим для ребенка моих лет. Я не могу точно сказать, почему я делал это, но что-то толкало меня на все эти действия.

— Записывал ли вас дедушка на какую-то спортивную секцию, чтобы как-то направить вашу энергию?

— Дедушка водил меня на гимнастику, но я думаю, что делал он это скорее из желания угодить моему отцу и потому что хотел, чтобы я работал над своими физическими способностями, чтобы чуть позже иметь возможность присоединиться к пожарным. Лично я никогда не имел особых предпочтений, я просто хотел заниматься спортом. Дедушка никогда не принуждал меня. Я занимался гимнастикой и еще атлетикой в школе. Я был очень способным, очень одаренным по отношению к другим, но это не делало большой разницы для меня. Я умел делать сальто, прыгать с высоты, что заставляло меня чувствовать себя более сильным, более крепким. Но я всегда был очень интровертным, очень закрытым в себе ребенком. Я не был личностью ни в школе, ни за её пределами. Я не знал, кем я являюсь среди других, так как никогда не заявлял о себе. Я всегда был весь в себе и никогда не разговаривал со своими товарищами. На уроках я отказывался отвечать на вопросы учителя, выходить к доске, даже если знал тему урока наизусть. Это все было просто из-за того, что я не хотел слышать звук своего голоса. Таким образом, я предпочитал притворяться, что ничего не выучил, лишь чтобы не пришлось говорить. И в своих мыслях я ликовал, когда профессор выбирал кого-то другого, когда на самом деле я был на грани провала в школе.

Был период, когда я ставил под сомнение все, чему меня учили в школе. Я не хотел, чтобы мне в голову вкладывали информацию, в достоверности которой я не был уверен. Меня учили, что Луи XVI жил и умер определенным образом, но я ставил это под сомнение и постоянно повторял: «Что они могут знать? Они же не были там!». Для меня учителя не были надежными источниками информации, они говорили о том, что сами выучили из книг. Эти сомнения никогда не покидали моих мыслей. Я многого не терпел. Кроме простых вещей, таких как «Дважды два четыре», ничего не могло попасть в мою голову. К тому же были уроки, которые для меня было невозможно выучить, не потому что я не мог, а потому что не получалось найти причин для того, чтобы делать это. У меня не было интернета, чтобы узнать цель этого всего. Для меня все это было лишним. Сейчас я думаю, что если бы детям сначала объясняли, как то или иное знание сможет помочь им в жизни, они не сомневались бы так сильно, стоит ли им учить это все или нет. Вместо того, чтобы объяснить мне, почему я должен выучить наизусть жизнь определенного исторического персонажа, учитель просто говорил мне: «Выучи это на завтра». Результат: это не интересовало меня, я никак не мог это применить, профессор считал меня полным нулем, потому что я мог сделать десять ошибок в одном предложении, и это окончательно меня демотивировало.

— Cложности в школе беспокоили ваших родителей?

— Да, мою маму, потому как её брат был директором, а невестка профессором и наверняка её племянники были лучшими в классе. Я же был полной их противоположностью. Так что можно сказать, что существовало некое давление на обоих: мою мать и меня. Слушая окружающих, я иногда задавался вопросом, кем же собираюсь стать. Некоторые из членов моей семьи думали, что у меня нет никакого будущего только благодаря тому, что я не знал, как играть в эти игры общества. Все эти идиотские замечания обижали меня, и в конце концов я начинал говорить себе, что являюсь настоящим нулем, и все больше и больше ограждался от всех. Будучи уже в подростковом возрасте, я начал задавать себе вопросы на целую кучу разных тем. Я спрашивал, чем занимаюсь здесь, в этой жизни. У меня складывалось такое ощущение, что я был рожден в эпоху, в которой ничего не происходит, и никогда не узнаю тех же приключений, с которыми столкнулся мой дед во время Второй мировой Войны или мой отец во Вьетнаме. С самого детства я жил всеми этими историями про пожарных, солдат, героев, их всевозможные подвиги, и невольно это влияло на меня. В этот период я жил с моим дедушкой в Вендэ и начал много говорить о моем отце, я задавал ему кучу вопросов о его прошлом, его миссиях с Пожарными Парижа. Мне необходимо было знать, откуда я взялся, узнать больше о своих азиатских корнях, которые у меня были со стороны отца, но которых я на самом деле в себе не видел. Это очень сильно влияло на меня. Своим двоюродным братьям со стороны матери я не прекращал повторять: «Я не такой как вы».