Владимир Трубецкой - Записки кирасира

Хохотали мы до упаду. Хохотали и над Гейне, и над собой, вспоминая, как накануне галантно целовали руку стопроцентной бандерше, приняв ее за почтенную даму.

С тех пор эту симпатичную особу я больше не встречал, но кое-кто из моих товарищей на всякий случай записали ее Дудергофский адресок, и впоследствии, под пьяную руку навещали ее уютную дачу.

Что же касается до генерала, заставшего нас на дороге с пьяным Гейне, и обещавшего прописать «нам солнечный удар», то к счастью, он про это забыл и никому на нас не пожаловался.

Курьезные дела творились под Красным и Дудергофом, кишевшем веселыми военными людьми!

После съемок мы решали «тактические задачи на местности», для чего выступали из лагеря либо верхами всей группой, либо по одиночке в пешем порядке. От этих тактических упражнений у меня сохранилось одно довольно яркое воспоминание, впрочем, не имевшее к тактике никакого отношения.

Однажды я брел по берегу запруженной речки Лиговки, имея задание отыскать удобную переправу для артиллерии. Местечко было уединенное, поросшее ивами и ольхами, поэтично склонявшимися к самой воде, а в воздухе так и чувствовался веселый месяц май — тот самый месяц, когда молодые люди становятся особенно глупы.

Внезапно за крутым поворотом я услышал плеск воды и чьи-то молодые женские голоса. В тот же миг я узрел у своих ног на берегу чьи-то туфельки, чулочки и два платьица беленьких и девственных. Еще мгновение, и за ивовым кустом из воды вынырнули передо мной две очаровательные головки — белокуренькая и чернявенькая. Как я уже сказал — был месяц май, а потому я остановился, как вкопанный. С минуту девушки еще не догадывались о моем присутствии, и я имел случай убедиться, что они купались без купальных костюмов.

— Довольно, Лика!.. Я больше не могу… я совсем окоченела! — раздался за кустом звонкий грудной голос девушки…

Тут я громко и многозначительно кашлянул.

Момент — и обе нимфы окунулись в воду по горло, устремив на меня испуганные глазенки. После небольшой паузы наиболее смелая, чернявенькая, с негодованием крикнула мне:

— Сейчас же уходите отсюда!

— Простите, барышня, — ответил я, — но уйти я не могу. Мое начальство поручило мне отыскать на реке переправу, и это местечко как раз кажется мне подходящим.

— Вы нахал, и мы пожалуемся вашему начальству, если вы сейчас же не уйдете!

— Ну что же… Я буду вам только признателен, если вы сообщите обо мне начальству, которое, конечно, поблагодарит меня за то усердие, с каким я выполняю его приказания… Скажите, здесь глубоко?

— Убирайтесь вон, вам говорят!..

— Повторяю свой вопрос: глубоко ли здесь? Ведь я не знаю, стоите ли вы сейчас выпрямившись или, быть может, на корточках?

— Уходите сию же минуту! Вы наглец!

— Простите барышни, но я терять время не могу, и так как вы отказываетесь сообщить мне, глубоко ли здесь, то я по долгу службы вынужден лично проверить глубину реки.

С этими словами я уселся на траву и медлен но начал стаскивать сапог. Тут мои наяды подняли такой визг и крик, что услышать их можно было за целую версту. В глазах белокуренькой отразился панический ужас. «Спаси-ите!!!» — с надрывом завопила чернявенькая.

— Барышни, к чему эти ужасные крики?! Я убивать вас отнюдь не намерен. Прошу вас лишь сообщить мне, какой в этом месте фарватер. Чем скорее вы мне ответите, тем скорее я покину вас, несмотря на все то удовольствие, какое мне доставляет ваше общество! Итак, глубоко ли здесь?..

— Скажите, а вы, честное слово, уйдете, если мы вам скажем? — вдруг с трогательной наивностью спросила чернявенькая после короткого раздумья.

— Даю честное слово…

— Тут не глубоко… Ну, что же вы не уходите?

— А какое здесь дно: илистое? Каменистое?

— Нет… так, песочек…

— Мерси, теперь скажите: там, правее, за кустом, глубоко ли?

— Там?.. Там мы не купались…

— Ну, так пройдите туда и расскажите мне!

Чернявенькая с покорностью отправилась к кусту и крикнула: «Тут очень глубоко!.. Ну, уходите же, наконец! Я совершенно продрогла!..»

— Ну, а у того берега? — невозмутимо продолжал я пытать свою нимфу. Пройдите, пожалуйста, туда. Я привык к добросовестности.

Чернявенькая выполнила и это мое требование, в то время как ее белокурая подруга, притаившись за кустом, с тревогой поглядывала на меня.

— У берега совсем мелко! — крикнула мне чернявенькая.

— Прошу вас встать во весь рост, иначе мне невозможно иметь представление о настоящей глубине…

— Но это возмутительно! Вы издеваетесь над нами! Если вы сейчас же не уйдете, вы подлый и бесчестный человек!!

— Прежде покажите вашу ножку, тогда уйду!

— Это подло!..

— Повторяю: покуда вы не дрыгнете ножкой над водой, я отсюда не уйду!

В глазах девушки, посиневшей и дрожавшей от холода, отразилась полная беспомощность. Упавшим голосом она сказала; «Это нечестно с вашей стороны…» — и, горько заплакав, повернулась ко мне спиною.

Тут я понял, что, пожалуй, переборщил и, не говоря больше ни слова, поспешил удалиться. Когда я рассказал об этой моей шутке товарищам, они посмеялись и кто-то заметил мне, что было бы еще остроумнее спрятать платья и белье купальщиц.

Вечером, ложась спать, я снова вспомнил о них и мне вдруг сделалось стыдно за свои дневные «тактические занятия». Девушки, которых я заставил дрожать от холода и испуга, не выходили у меня из головы. Вспомнилась мать, которая не раз говаривала нам с братом, что как хама, так и настоящего джентльмена узнают прежде всего по отношению к женщине. «Noblesse oblige» [75]— был одним из принципов матери, и если по ее понятиям столбовой дворянин мог жениться только на родовитой дворянке, то это отнюдь не давало ему права не быть джентльменом в отношении всякой женщины, какого бы ни была она происхождения, ибо в женщине прежде всего надо уважать женскую честь, достоинство и целомудрие.

Как поступил бы я, если бы узнал, что какой-нибудь хам позволил себе так подшутить над моей родной сестрой или над невестой? Ведь по тогдашним понятиям я должен был бы такому пошляку либо набить физиономию, либо потребовать у него удовлетворения. «Дрыгните ножкой над водой…» — вот с чем приставал я к незнакомой барышне, за честь которой в ту минуту не мог заступиться ни один мужчина. Своими пошлостями я довел до слез девушек, которые, быть может, были сестрами русских офицеров, то есть людей, культивировавших в себе совсем особые и щепетильные понятия о чести вообще. Нехорошо делалось на душе от сознания, что схамил и что мне еще далеко до настоящего джентльмена. В те времена в России внешняя сторона нравов была совсем иная. Теперь все это стало гораздо проще. В наши дни полуголые бабы, жирные и тощие, пожилые и молоденькие, купаются и валяются на общих пляжах, отнюдь не стесняясь присутствием мужчин и никто не видит в этом ничего безнравственного. Но в те времена — понятия были иные, и женское целомудрие расценивалось совсем иначе.