Ирина Гуро - Ранний свет зимою

«Что поделаешь, что поделаешь!» — сетует мудрый старческий голос.

— Ух, и спели! — восхищенно воскликнул Гонцов.

— Страшная песня! — промолвил Миней.

Иван Иванович, как бы оправдываясь, объяснил:

— Песня старинная, не здешних мест. Наши деды певали да в Сибирь ее завезли…

После минуты всеобщего раздумья Иван Иванович стал рассказывать про свою жизнь в Питере, как он ходил в театр слушать всемирно известного артиста Федора Ивановича Шаляпина. И такая охота всем была послушать его, что ночь напролет люди стояли в очереди у кассы, чтобы купить билеты. И Иван Иванович стоял тоже. Всю ночь студенты, и курсистки, и молодые рабочие разговаривали, смеялись, шутили, дожидаясь, пока откроют кассу. А когда пришли в театр на самую верхотуру и запел Федор Иванович, люди заплакали от счастья и гордости: какая сила и красота живет в русском человеке!

Потом Миней предложил почитать книжку.

«Вот оно, — подумала Елена Тарасовна, — откуда Костя выучил, что правый гибнет, а злодей ликует».

Но книжка оказалась про любовь. Один хороший человек, по фамилии Кирсанов, полюбил тоже очень хорошую женщину — Веру Павловну. И любовь у них была такая возвышенная, такая прекрасная, что нельзя было не радоваться за этих людей.

Елене Тарасовне понравилось то, что́ читал Миней своим глуховатым душевным голосом. Чем кончилась история, она не узнала: надо было укладывать спать младших. Через стенку было слышно: молодые люди уже не читали, а рассуждали и спорили о чем-то. И Костин голос произнес с горячностью, поразившей мать:

— Мы теперь горы своротить можем — такую нам в руки силу дали!

Да, гости были славные. Они заходили и после, то поодиночке, то все вместе. И мать привыкла к этим посещениям.

Однажды Костя попросил:

— У тебя, мама, знакомые есть среди солдатиков. Позвала бы в гости кого-нибудь. Люди ж одинокие, оторванные от семейств…

И тут Елена Тарасовна испугалась. Но, чтобы скрыть это, притворно строго спросила:

— Чего это тебе их вдруг жалко стало?

— Так, мама, люди ж молодые… — тянул Костя мягко, но настойчиво.

У него в характере была такая «настырность», точь-в-точь как у покойного отца. Елена Тарасовна поняла, что это вопрос решенный, что сын и его товарищи хотят сдружиться с солдатами, читать с ними книжки — вернее всего, запретные.

Она не выдержала:

— Костенька, то ж солдаты. Царевы слуги. То ж опасное дело!

Костя хотел отшутиться, но поглядел матери в глаза и ответил жестко:

— Хочешь, мать, сделай, как я прошу! А не хочешь — сами пути найдем.

Елена Тарасовна знала многих солдат. Месяцами валялись они на госпитальных койках.

— И с чего бы это у вас столько хворых? — удивлялась Фоменко.

А солдаты отвечали прибауткой:

Сейчас она стала приглядываться к солдатикам: кто из них годился бы в товарищи ее сыну. И, хитря, выбирала, который потише, поскромнее.

Понравился ей Егор Косых солидной повадкой, тихим голосом, добрым и немного грустным взглядом серых глаз.

Егор уже выздоравливал, готовился к выписке, а ходил сумрачный, даже почернел весь.

— Чего ты такой невеселый, Егор? С околотком жаль, что ли, расставаться? — спросила его Фоменко.

Он поделился своим горем. Пришло письмо от брата: завалило землей в шахте отца, повредило ему все внутренности.

— Ой, лышенько! Что ж ты, Егор! Ехать надо. Каково-то старому умирать, не простившись с сыном! — всполошилась Фоменко.

Егор сомневался, пустит ли начальство. А на следующий день сообщил Елене Тарасовне: есть приказ — дать ему отпуск, пустить на побывку домой «ввиду возможной смерти отца и для раздела имущества».

— Ну, воротишься, будь ласка, приходи до нас в гости! — пригласила Фоменко.

— Спасибо. Приду, — пообещал солдат.

Из духовной семинарии Митю выгнали. И хорошо сделали. На кой черт ему семинария! Смешно учиться на попа, коли не веришь ни в сон, ни в чох.

Три года назад, 23 апреля 1895 года, около поселка Городищенского уложили первые сажени железнодорожного полотна в Забайкалье.

На всем протяжении будущей трассы возводили насыпь, укладывали балласт, шпалы. В стороне от насыпи, в глубине леса, валили деревья, очищали их от сучьев и коры, строили дороги-лежневки и конной тягой трелевали окорённые лесины на шпалорезку.

Народу требовалась уймища. Брали всякого, вплоть до беглых. Не разбирали. Дорога важная, дорога спешная. Витте надумал, царь повелел: быть дороге!

Митя нанялся рабочим.

Десятник семь шкур с тебя дерет, табельщик последнюю копейку ворует, хлеб жуешь с отрубями, воду пьешь грязную — из болота. На руках мозоли, на ногах опорки.

И гонят тебя в шею: скорей! Скорее руби, пили! Скорее вали, тяни, волоки из лесу! Чего расселись, скоты! Давай, давай!

Но в обед сойдутся работники у котла: кто на казенном харче — ремень потуже стягивает, а кто из местных — тому за пять верст жена молока тащит, ребятишки с туесами набегут, ягод насобирают.

Рассядутся работники на траве, поглядят вокруг: хороши земли за Байкалом! Простор. И тайга, и сопки, и пади, и река вдруг выбегает из-за горушки. А над всей этой красотой могучее, щедрое солнце!

Работали на постройке разные люди: и прошедшие всю Россию вдоль и поперек, и такие, что до седых волос дожили, не выходя за околицу родного села.

Были неповоротливые бородатые мужики с медвежьей силой, лютые в простой, незамысловатой работе. И городские умельцы, которых «впрок» нанимала дорога: выстроят, мол, мастерские, депо — мастера станут к машинам! А пока все до одного валили лес.

И в Митином десятке тоже сошлись из разных губерний и уездов люди. Деревенские из ближней округи пришли с одной думой: как бы поскорее заработать и вернуться домой, в деревню. Да как заработаешь? То начет, то вычет, то штраф…

И хоть всей душой стремились они домой, но все реже и реже поминали деревню. Говорили и думали больше о порядках на постройке, о произволе подрядчиков, о мошенниках-счетоводах и взяточниках-писарях.

Да, люди были разные, но для десятников, для подрядчиков, для инженеров все были на одно лицо — быдло, скот. Эй, нажимай, чего рот разинул? Вали, тяни, волоки!

Митю встретили приветливо. Парень он был хороший, ясный. Бесхитростно расспрашивали: откуда, семейный ли и где отец с матерью?

Вечерами разводили костры, жгли сучья. Огонь сближал людей. Сидели кружком, неотрывно глядя, как пляшет пламя. Ночь за спинами казалась темнее, а лица сидевших — мягче, светлее.

Неторопливо текли рассказы. Вроде все походили тут друг на друга, одну тянули лямку, а двух жизней похожих не было… Иногда сама собой рождалась песня, длинная, тягучая, и, оттого что пели одни мужчины, — сумрачная.