Ирина Гуро - Ранний свет зимою

Тот был пониже и моложе, коренастый, с круглой русой бородкой. Он ответил:

— Не так уж безобразен пейзаж, Георгий Алексеевич, если в нем присутствует юность. У малышей впереди жизнь. Может быть, они увидят…

Худой перебил:

— Всего вероятнее, увидят то, что и мы с вами. В лучшем случае выпадет им на долю та же дорога, к-которой мы сейчас идем. Если, конечно, до этого не помрут с голоду, не сопьются или не исподличаются…

Бородатый резко повернулся к товарищу:

— Неужели впереди нет просвета?..

— Впереди, насколько я могу разглядеть без пенсне, возвышается господин к-конвойный начальник, — иронически заметил высокий арестант, — и, к-кажется, мы сейчас двинемся…

Действительно, голова колонны зашевелилась.

— Ста-а-а-но-о… — фальцетом завел фельдфебель и закончил, будто кнутом хлестнул: — ись!

Все пришло в движение. Арестанты выстраивались на дороге. Лесорубы, женщины, мальчики двинулись вслед за партией, словно чем-то привязанные к ней. И снова Миней выделил в толпе тех, кто как будто и шел прямее и голову держал выше. Один из этих людей махнул рукой на прощание. Минею показалось — ему.

Потом арестанты под скороговорку конвоя: «Живей, живей!» — зашагали быстрее, и скоро скрип телег, звон кандалов, голоса слились в один смутный гул. Партия скрылась из виду, а люди все еще стояли у дороги и глядели вдаль на облачко пыли, замыкавшее колонну. Федосья крестилась мелким крестом. Мужчины стояли с сумрачными, недобрыми лицами.

Мальчики увидели рядом с собой дядю Ивана. Наверное, он уже давно стоял здесь. Миней тронул его за рукав:

— Дядя Иван, неужто все они разбойники?

— Зачем разбойники? Есть которые люди правильные, которые за народ.

Они еще немного постояли на тракте, глядя в ту сторону, куда увели арестантов.

Там торжественно и непреклонно подымалось солнце.

На исходе весеннего дня 1898 года в читинском городском саду сидел молодой человек. Раскрытая книга лежала у него на коленях, но он не читал ее.

Город кольцом окружили близкие горы, то со щетиной редких сосен на макушках, придававших месту дикий и печальный вид, то вовсе голые, то покрытые молодой травкой. Дальние хребты были в зеленой апрельской дымке леса.

Не было никаких особых красот в этом ландшафте, но истинное волшебство творилось в воздухе. Небо и сопки каждую минуту по-новому окрашивались солнцем, таким щедрым, словно оно пыталось смягчить суровое лицо этого края.

Набегавшие тучи, тени, ползущие по гривам, ускользающий неверный свет косых лучей меняли характер местности. То она казалась мрачной, застывшей в предчувствии грозы, то оживала, и тогда было видно: победная, с трудом пробившись через ледяной заслон мартовских метелей, вошла в Забайкалье весна…

Солнце скрылось, и в воздухе сразу же похолодало. Да, все здесь было резко, переменчиво. Днем — палящие лучи солнца, ночью — искристый покров инея. На южных склонах гор зацветали лиловым и желтым ирисы и лютики, а в распадках еще лежал снег. Бурная приходила весна с нежно зацветающей ивой, с розовым заревом багульника, со сладкими стонами турпанов.

Стремительно проносилось лето над обглоданными суховеем полями, и вот уже осень глядит карим глазком кедрового орешка, рассыпается кровавыми брызгами брусники.

И наступает долгая-долгая, почти бесснежная зима, морозный туман курится над степью, в ледяном молчании леса слышится только перестук дятлов да протяжный вой волчьих свадеб.

И так же изменчиво было лицо города, разбросавшегося у слияния двух рек.

Еще чернели кое-где деревянные срубы старого казачьего поселка, отодвинутые кирпичными домами чиновно-дворянского областного города, почти полвека назад поставленного здесь на страже новой границы, но уже расталкивала их крутыми боками, как молодая разбитная купчиха, Чита торговая — с лабазами, приземистыми строениями складов, с трактирами и постоялыми дворами для приезжих людей, тучами налетавших в базарные дни.

Отсюда протягивались нити управления делами золотопромышленными, сереброплавильными, угольными. Ставились заводы — лесопильные, кирпичные, кожевенные, овчинные. Тянулся из деревень обделенный удачей люд.

И нарождалась Чита рабочая. Поднимались корпуса железнодорожных мастерских, депо вдоль великого Сибирского пути, пролагаемого с невиданной скоростью, «дабы соединить обильные дарами природы сибирские области с сетью внутренних рельсовых сообщений». Так говорилось в высочайшем рескрипте. В спешке этой таился страх перед Японией — опасной соперницей России на Дальнем Востоке.

Второго сентября 1895 года произошла закладка станции Чита на пятой версте по тракту от реки в сторону Верхнеудинска. Забурлила жизнь в рабочей железнодорожной колонии. Со всей России понаехали сюда каменщики, плотники, слесаря, кровельщики и подтягивались постепенно коренные путейцы и тяговики, сцепщики, смазчики, машинисты.

«Все изменилось в родном городе, — думал молодой человек. — А ты сам, Миней? — спрашивал он себя. — Изменился ли ты?»

Ему припомнился белый, с черным ухом, щенок Миловзор. Он был еще мал, слеп, слаб, но на ощупь находил кусочек нагретой солнцем земли и упрямо укладывался на нем.

Миней засмеялся. Два года назад он сам походил на щенка Миловзора.

Сад был пуст. Лето еще не наступило, и только солнечным утром по дорожкам проплывали важные няньки, ведя за ручку дворянских детей, или забредала в глухую аллею парочка: барышня, теребя веточку акации, присаживалась на скамейку, а молодой человек становился позади, облокотясь на спинку скамьи, как перед фотографом.

Сейчас же, вечером, в саду не было никого. Поэтому, когда на дорожке появился белокурый юноша, в суконной куртке, в черном картузе, и направился прямо к Минею, было нетрудно догадаться, что они условились о встрече.

Так и подумал высокий гимназист с бледным лицом, уже давно наблюдавший за молодым человеком. Место для наблюдения было удобное: гимназист устроился за кустами на широком прилавке забитого сейчас досками киоска.

Гимназист сам не знал, чем привлек его внимание незнакомец. Крупная голова под шапкой волнистых волос, чуть откинутая назад, как бы с вызовом. Смуглое с резкими чертами лицо. Выражение глаз, легкие бегучие морщинки, то и дело возникающие у рта, говорили о веселом нраве, об открытой для всего доброго душе.