Г Владимов - Генерал и его армия

Генерал смотрел на его работу внимательно, склонив голову набок и чему-то усмехаясь. Вдруг он спросил:

- Что же теперь, Шестериков? Куда твои таланты девать?

Он задал тот вопрос, который давно предвкушался Шестериковым и имел свой заготовленный отрепетированный ответ, и сердце Шестерикова ощутимо дрогнуло. Он знал, что дважды такие вопросы не задаются, иного случая ему не представится, и все же не выдал волнения, ответил просто, как будто даже беспечно, в широкой улыбке показывая крепкие прокуренные зубы:

- Насчет талантов, Фотий Иваныч, что уж тут такого особенного... Главное, живы были бы, руки-ноги при себе, и чтоб печали нас миновали. Потом добавил, вздохнув: - Много перемен бывает, а не все же к плохому. Может, еще обернется как-то...

Донской коротко взглянул на него, удержав усмешку, как удерживают зевоту.

- Какие там перемены, - сказал генерал. - Ну, прошу к столу.

Все четверо придвинулись, ноги положив на траву. Генерал откупорил коньяк, налил адъютанту и себе, поставил перед водителем и ординарцем, чтоб и они себе налили.

Шестериков быстро сказал Сиротину:

- А мы с тобой - водочки, верно?

Сиротин взял осторожно коньяк, пощупал с недоверием цветистую наклейку и рельефный узор, поглядел на мир сквозь темное, глубокой прозелени стекло и отставил в лунку.

- Да, не про нас питье. Только добро переводить.

Первый тост, как было принято в этом маленьком кругу, не произносился, а лишь подразумевался, он был за всех тех, кого уже с ними не стало, поэтому выпили молча и не чокаясь, затем, соблюдая очередность, принялись выбирать себе из банок мясо и свеколки. Генерал и адъютант под вилками держали салфетки, ординарец и водитель - куски хлеба.

Неожиданно маленький пикник был потревожен негромкими голосами. Обочиной шоссе шли женщины - в телогрейках, в платках, в резиновых сапогах, держа на плече лопаты. Небольшая толпа женщин, растянувшаяся на подъеме, взобралась на гору и проходила поверху, обтекая забрызганный грязью "виллис", - явление четырех фронтовиков, расположившихся на лужайке под насыпью, и среди них - генерала, было для кунцевских жительниц, верно, в диковинку, они враз умолкали и проходили, как бы не глядя, лишь кто помоложе посмеивались и перешептывались.

- Эх, бабоньки, гвардейцы пищеблока! - пожалел их Сиротин, слегка уже разомлевший. - Картошку, поди, заготовляют. Какая теперь картошка!

- "Какая"! - сказал Шестериков. - Самая дорогая, сверхплановая. Которую в сентябре не собрали. Небось теперь и себе наберут, не только государству.

- Ну, все он знает! - изумился Сиротин.

- Как же не знать, ежели лопаты каждая свою несет. Совхозные - они там побросали, в будке. А своей-то - глубже достанешь.

- А мы-то, дураки, - сказал генерал недовольно, - в рощицу не догадались съехать, расселись на виду пировать. Люди-то изголодались...

Одна из женщин остановилась как раз над ними и, скинув лопату с плеча, запричитала сиплым, простуженным или прокуренным голосом:

- Ой, ну, что ж это вы, мужчины, на сырой-то земле устроились! Так же ревматизм схватите...

- Не жалей нас, мамаша, - Сиротин ей показал стопку, вновь наполненную, - у нас от всех ревматизмов лучшее лекарство.

- Уже я тебе "мамаша", - сказала женщина. - Я думала - сестра старшая. А это все обман, лекарство твое. Тебе-то, молодому, еще все нипочем, а товарищ генерал у вас - пожилые, им бы поберечься.

- Ну, уж и пожилые, - обиделся генерал слегка игриво. - Я еще таких молодых двоих заменю.

Она в ответ слабо улыбнулась, показывая этим, что есть вещи, о которых ей-то уже думать поздновато, и генерал ей сказал серьезно:

- Спасибо тебе, дочка. За твою заботу.

- Ой, да за что ж спасибо! - Она вдруг обрадовалась, что может чем-то помочь этим четырем сильно бедствующим мужчинам. - А вы б, знаете, вон до будочки б доехали, там и обогреечка есть, стол есть, лавки. А нас там до обеда никого не будет, вам свободно. А то на вас даже смотреть зябко.

- Ничего, дочка, - сказал генерал. - Мы привычные. Спасибо тебе.

- Зато какой пейзаж! - сказал Донской, слегка уже порозовевший от коньяка, поведя рукою в сторону Москвы.

Женщина не нашлась ответить ему. Ее подруга - с таким же серым, опавшим лицом, - приотстав от толпы, сказала ей строго:

- И что ты, Любаша, к людям пристала, смущаешь. Люди себе хорошее место выбрали, Москву наблюдают. И радио, может, хотят послушать.

- Это где же радио? - спросил генерал.

- А вона! - Женщина, которую назвали Любашей, вновь осветилась улыбкой. - Вона же, на столбе. Не заметили?

Шагах в пятнадцати позади машины свисал с телеграфного столба огромный репродуктор с черным квадратным граммофонным раструбом. И впрямь, не заметили, миновали.

- Он горластый, - сообщила Любашина подруга. - Нам на картошке слышно, как известия передают. А вы сами - с фронта будете?

- Откуда ж еще! - обиделся Сиротин, для него все мужчины делились на фронтовиков и дезертиров. Она сделала таинственное лицо.

- А сейчас отдохнуть приехали? Или - на переформировку?

- Есть у нас дела, - ответил сухо Донской.

- Ну, ладно, - заторопилась Любаша. - Отдыхайте, приятного вам.

Обе женщины пошли дальше, вскинув лопаты на плечо. За ними от Кунцева еще шли, группками и порознь, и одна - молоденькая, круглая, как бочонок, в своем ватнике, перетянутом в поясе концами серого шерстяного платка, крикнула звонко:

- Фронтовикам, дролечкам, горячий привет от трудящего тыла! Как там орелики наши, хорошо бьются?

- Ох, и бьются, лапонька! - отвечал Сиротин. - Так бьются, что клочья летят!

- С наших-то? Или с фрицев?

- С наших - чуть-чуть, с фрицев - покудрявее.

- То-то веселые вы. А за компанию к вам - нельзя?

- А это спросим, - Сиротин поглядел вопросительно на генерала.

- Отчего ж нельзя, - сказал генерал. - А кого ж мы тут ждали?

Она прыснула и сделалась пунцовая, но тотчас заробела, прикрыла рот ладошкой и затесалась среди других.

Мужчины же, дождавшись, когда пройдут, выпили еще - за Победу, закусили и снова выпили - за Верховного и ощутили некое вознесение от принятого внутрь, от запахов отогревающейся земли и травы и оттого, что ждала их вдали Москва, понемногу высвобождаясь из-под сизых лохмотьев тучи. Донской, привстав на колени, вытащил свой самодельный портсигар, на котором сапожным шилом выколоты были скрещенные, перевитые гвардейской лентой штык и пропеллер, а повыше и пониже рисунка - "Будем в Берлине, Андрюша!" и "Давай закурим, товарищ, по одной!" Все по одной и взяли, кроме генерала, от которого они ладонями отгоняли дым. То была непременная минута молчания, долженствующая отграничить разговоры суетные от разговора сокровенного и значительного, и она длилась, длилась, никто не осмеливался ее прервать, все ждали слова от генерала, и он это понимал, только не мог собраться - что же ему сказать этим людям, с которыми он прожил, провоевал полтора года и которым завтра уже будет не до него?