Г Владимов - Генерал и его армия

- В Москву мы войдем, Фотий Иванович! - восклицал Кирнос, уже голос не приглушая, и желваки гуляли по его худым щекам, поросшим иссиня-черной щетиной. - Оборону там ничего не стоит взломать, да ее и нет, она вся погибла на границе, разговоры о резервах - пропаганда, мне-то лучше знать, чем кому бы то ни было. Самое большее там - три полка НКВД. Кремлевскую дивизию можно не считать, это для почетных караулов, это опереточное войско. И то уже, наверно, разбежалось...

- Но мы же, как-никак, радио слушаем. Вождь любимый - из Кремля говорил.

- Почему ты так уверен, что из Кремля? Если тебе говорят, что это передает радиостанция "Коминтерн", так ты думаешь - из Москвы? А может быть, из-за Урала уже вещают? Из Сибири? Из-за Полярного круга?.. Нет, какая наивность!

- Может, и так. Да что-то блазнит мне, что Москва не сгинула!

- Это ты себя убеждаешь. Это политика страуса. Значит, еще не понял ты, что все погибло. И тебе не только армию придется взять на себя.

- А что еще? - спросил генерал едва не испуганно. Кирнос, подняв к нему лицо, искаженное мукой, выкрикнул:

- Все! Буквально все!

- Ну-ну, - сказал генерал примиряюще, - перегрелся ты, возьми фляжку у меня в подсумке, водички попей...

Кирнос продолжал, словно бы не слыша его, а может быть, и впрямь не слыша:

- Тебе выпала историческая роль: принять на себя все руководство страной, объявить себя единовластным и полномочным диктатором. Да, диктатором. И кто будет этому сопротивляться - предъявить ультиматум. Если не примут, перебить беспощадно. Да! "Если враг не сдается, его уничтожают".

- Господи, твоя воля, - генерал возражал терпеливо, как будто уговаривая больного. - Хорошую ты мне работу придумал.

- Я не придумал. Так складываются обстоятельства.

- Да зачем это мне? Почему мне?

- Потому что больше некому.

Вспомнив, должно быть, свои же слова: "не может быть, что мы такие одни", он добавил:

- Ну, возможно, еще десяток-другой генералов найдется, которым этот бардак осточертел. Пусть будет - совет. Или - военная хунта. Или черт его знает как это будет называться, неважно, лишь бы страну спасти, завоевания революции!.. Почему-то я думаю, что ты будешь - старшим.

А я при тебе комиссаром. Я помогу тебе избежать многих ошибок...

"А своих не наделаешь?" - подумал генерал.

Остальной путь до вечера Кирнос молчал, погруженный в свои загадочные раздумья. Разговорился за ужином, в хате, словно и не замечая хозяйки-старухи, собравшей им на стол с дюжину картофелин в мундире, две больших луковицы, бутылку мутного самогона.

- Можно объявить себя военным диктатором, - сказал он, макая картофелину, с лепестками неснятой кожуры, в тряпицу с солью. - Но лучше народным президентом. Которого выбрала армия в ситуации чрезвычайной. Это не противоречит духу марксизма-ленинизма, а если угодно, то и букве - учению о вооруженном восстании. Революция обязана себя спасать любыми средствами.

Хозяйка, приглашенная выпить с ними, взглядывала на Кирноса испуганно-уважительно. Едва ли что понимала она в речах двух фронтовиков, поедавших ее картошку, и, верно, не чаяла услышать эту музыку в бедной своей хате, в которой вчера только побывали немцы - и пренебрегли, ушли. И непонятно было, как же эта музыка, возвратившаяся из недавних времен, звучала в ее ушах - сладостно или зловеще? Об этом спросил себя генерал, приняв некую дозу, так горячо, блаженно растекавшуюся внутри. И еще о том он подумал, что, наверное, прав был Верховный, когда во всех подозревал врагов. В сущности, каждый мог им стать. Но ведь сам же он эту вражду и породил.

Генерал хотел спросить у Кирноса, что он про это думает, но такие вопросы нельзя было задавать даже и в тылу врага. Впрочем, когда беседа приняла пьяный оборот, Кирнос об этом заговорил сам, прихлопнув ладонью по столу и затем помахивая перед лицом генерала длинным согнутым пальцем:

- Он... ты знаешь, о ком я говорю... он должен быть низложен. Это первое, что надо сделать! И судить всенародно. Он должен ответить за все свои преступления.

Генералу, хоть он думал сходно, отчего-то захотелось противоречить:

- Что ты так на него свирепствуешь? Тебя лично - чем он обидел?

- Я понимаю твой вопрос. "Кем бы ты был, неистовый еврей, если б не революция, не советская власть? Ты бы свой нос не высовывал из местечковой лавки, где торговали все твои предки до четвертого колена". Шучу, Фотий Иванович... Это - под влиянием возлияния... Итак, отвечаю: меня лично ничем советская власть не обидела. Мне революция, можно сказать, открыла все пути. Имею политическое образование, которого ты таки не имеешь, возможность жить идеями, духовной жизнью. И что же, я за это должен ему простить тридцать седьмой год?

Генерал удивился, что именно такого ответа и ждал.

- Да что за год такой интересный, скажи на милость! Вот слышал я... в одном заведении, где пришлось мне сорок дней побывать: "Сейчас еще что, а вот тридцать седьмой!" Ну, что же тридцать седьмой? А то, что самих начали хватать, "своих", которые других раньше хватали. Забыл Тухачевский, как он кронштадтцев на льду расстреливал и в проруби спускал? А вспомнилось, поди, когда самого... Главное - самого. Не-ет, я не в обиде на него за тридцать седьмой. Да за одно то, что он Бела Куна шлепнул, я б ему памятник поставил. Этот Бела Кун тридцать тысяч офицеров пленных расстрелял в Крыму. Которые по его призыву к его сапогам оружие принесли и положили. Могли бежать, но не бежали, остались новую Россию строить - революционную! А он их собрал - что значит "собрал"? предложил собраться - и всех перестрелял в долине.

- Он свое получил, - сказал Кирнос. - Я согласен, многие свое получили справедливо - за настоящие, не выдуманные преступления. За то, что уничтожали испытанные партийные кадры...

- В чем испытанные? В живоглотстве, в живодерстве, ты меня прости. Я так говорить могу, потому что и сам руку прикладывал к неправому делу. И прощения себе не нахожу. В молодые годы я за басмачами гонялся. Да кто такие эти басмачи - с ихними английскими маузерами? Где они скачут на своих арабских скакунах? По московским улицам? Нет, по барханам своим. Да я-то зачем полез в ихние барханы? Я-то чего грудью встал за бедных дашнаков? Они меня об этом просили? Еще придет время - внуки этих дашнаков песни сложат про басмачей - и национальными героями назовут. Вот как!..

Хозяйка им постелила на полу, накрыв цветистой занавеской два полушубка. Генерала вполне устроило это ложе, мощам Кирноса оно было жестко, он постелил еще и шинель.

Спали, накрывшись одной шинелью, но вскоре генерал почувствовал, что лежит один. Кирнос сидел на лавке у окна, в которое яростно светил молодой месяц, курил, что-то шептал про себя. В звенящей тишине ночи, с таким уютным пиликаньем сверчка, был пугающе странен этот шепот, похожий на страстную молитву.