Лев Лурье - Лаврентий Берия. Кровавый прагматик

Под руководством Молотова Советский атомный проект продвигается вяло. Недовольный неразворотливостью начальства, Курчатов все чаще обращается напрямую к Сталину. «Я для Сталина, – жалуется И. Курчатов, – как назойливая муха: не даю ему покоя своим мелочным жужжанием». Курчатов понимает: при Молотове атомный проект утонет в бюрократических проволочках. Ученый пишет критическое письмо Сталину и неожиданно получает мощного союзника в лице Лаврентия Берии. Берия в атомном проекте видит шанс заняться большим важным делом, к чему, как мы знаем, он всегда был расположен.

24 июля 1945 года, в конце первой недели Потсдамской конференции, Трумэн отозвал Сталина для конфиденциального разговора. Черчилль наблюдал за этой парой, он знал, что Трумэн собирается рассказать генералиссимусу о том, что американцы взорвали первую атомную бомбу в штате Нью-Мексико. И Черчилль, и Трумэн заметили, что Сталин вообще никак не прореагировал. Он был настроен благодушно, сказал: «Ну, что ж, у вас появилось новое оружие, которое ускорит победу над Японией». Сталин заранее знал об американской атомной бомбе. Он постоянно думал об этой проблеме. Но он, что называется, умел держать лицо.

Еще до разговора с Трумэном об американских испытаниях атомной бомбы Сталину лично доложил Берия. Сталин пришел в ярость: «Почему они нас опередили? Когда у нас будет своя бомба?» Впрочем, тогда еще никто не представлял в полной мере всю мощь нового оружия и серьезность грядущей опасности.

Момент истины наступает 6 и 9 августа 1945 года, когда американские самолеты сбрасывают атомные бомбы на японские города Хиросиму и Нагасаки. В считанные минуты города превращаются в огненную пустыню, от людей рядом с эпицентром взрыва остаются лишь тени. С выживших в этом кошмаре лохмотьями сползает кожа. Через считанные недели многие мучительно умирают от лучевой болезни. Жертвы двух бомб исчисляются сотнями тысяч. Только тогда становится ясно, какое чудовищное оружие рождено в секретных лабораториях Манхэттенского проекта.

Физик-атомщик Вадим Дикарев рассказал нам:

Наше руководство и в лице Сталина недооценивало возможности этого оружия. Считалось, что эта бомба против там огромного количества танкового вооружения, она ничего не сделает. А когда спохватились, пришлось наверстывать.

Но народу было не очень много. Даже вот данные отдела кадров показывают, что до 45-го года недооценивали значение этих работ, потому что и народ не очень брали. Только потом стали принимать на работу. Это один из характерных показателей.

Академик Жорес Алферов поведал нам:

Наш советский атомный проект с февраля 1943 года, когда было принято первое решение и создана отдельная уже лаборатория номер два, и до августа 1945-го – это был некий эксперимент и поддержание оживления экспериментальных работ в этой области. Масштаб нашему советскому атомному проекту был дан 20 августа 1945 года. И стимулом для того, чтобы придать этот масштаб, были бомбежки Хиросимы. Аламагордо еще ладно, испытания. Когда взорвали бомбу в Хиросиме, Сталин понял, что все, за что боролась страна, и все плоды великой победы уйдут и страна окажется в мировом масштабе на обочине, и ничего из плодов победы нам не достанется, и что атомное оружие – это уже не только огромное оружие, это огромное политическое оружие, и мы окажемся на обочине. И тогда понадобилось всего 14 дней, с 6 по 20 августа, чтобы подготовить известное постановление ГКО о создании спецкомитета, где председателем был определен Лаврентий Павлович, до этого работами руководил Молотов. В спецкомитет вошел Курчатов, вошел поначалу и Капица. И этим людям Сталин сказал, средств жалеть не нужно, это первостепенная задача.

Известный писатель и ученый-физик Арсений Березин так объяснил нам, почему именно Лаврентий Берия оказался во главе Спецкомитета:

Как бы то ни было, но мы жили в полицейском государстве, это могло быть хорошее полицейское государство или плохое полицейское государство, но это было четкое полицейское государство со всеми его атрибутами. И, может быть, самое развитое, самое совершенное полицейское государство последних столетий. В полицейском государстве большие государственные проблемы решались также полицейскими методами. Та структура, которая была сделана, осуществлена, она явилась совершенно оптимальной для решения задачи атомного оружия. Если бы мы предоставили ученым самим решать эту проблему! Дали бы, скажем, Капице, который фигурировал в качестве одного из руководителей потенциальных, или Алиханову или еще кому-нибудь, Абраму Федоровичу Иоффе, может быть, эту проблему. Эта проблема была бы либо никогда не решена, либо решалась бы в течение долгих десятилетий. Академия наук была не способна это все поднять, они могли бы провести какие-то исследования, решения, но у Академии наук не хватало ни политической, ни государственной, ни экономической возможности, ни воли, и она ничего бы не сделала. Были бы какие-то такие подходы, решения, рекомендации, дальше которых ничего бы не случилось. Нужна была мощная организующая воля. Кто имел этот опыт?

Конечно, НКВД имел этот опыт, потому что они строили и Беломор-канал, с этого они, собственно говоря, начали, эти гигантские стройки коммунизма, и Волго-Донской канал, и все эти ГЭС были построены под руководством НКВД. Норильский комбинат тот же самый, и все это было построено в довольно быстрые сроки. Я не говорю о тех жертвах, о тех потерях, которые были тогда понесены народом, но это все было сделано достаточно организованно, достаточно быстро по срокам. И Лаврентий Берия все эти вопросы хорошо знал и умел этим всем управлять. Руководство настаивало на том, что бомба должна быть построена в самые кратчайшие сроки и в этом есть свой резон, потому что все прекрасно помнили, весь народ и даже молодые люди, моего возраста, мы все находились под стрессом этих воспоминаний, военных воспоминаний. Где б мы ни были, на фронте, за линией фронта, в городах, в Москве, в Ленинграде, мы все ощущали этот позор, этот ужас, эту невероятную злобу беспомощности, когда на нас бросали бомбы, когда нас бомбили в поездах, когда мы были абсолютно беспомощны. Мы ощущали эту жуткую ненависть по отношению к тем, кто кидал на нас бомбы, и злобу по отношению к тем, кто не мог нас защитить.

Мы оказались позорно преданными и беспомощными, несмотря на все эти бравурные песни «Если завтра война» и «Наш бронепоезд стоит на запасном пути», а где он стоит – никто не знал, потому что его не было и наши «сталинские соколы» не реяли вверху, и мы остались совершенно беспомощными. Второй раз этого было бы уже не перенести в национальном масштабе. И это чувство, оно оказалось гораздо сильнее любых других ощущений. Это чувство, оно всех как-то охватывало и все ощущали это по-разному, но каждый довольно сильно на своем уровне.